Хрестоматия по теме Дипломатические переговоры (3)

Причем каждая из сторон стремилась к принятию Совещанием решения в ее пользу, но ни одна из попыток сформулировать какое-либо решение не проходила.

Наша делегация исходила из принципиальной позиции Советского Союза в пользу территориальной целостности и независимости Кипра, поддержки его законного правительства. Вопрос о представительстве Кипра мы считали искусственным, полагая, что его должно было решать само правительство Кипра. Позицию свою мы не скрывали, но стоило нам сказать хоть слово в этих дискуссиях, как число участвовавших в них незамедлительно расширялось за счет представителей какой-нибудь из натовских стран, что было делом привычным по тем временам. Развязки это не несло. Напряжение достигло высшего пика, когда в ночь с 21 на 22 июля кресло председателя заседания занял автор данной работы. Мы вновь в который раз оказались лицом к лицу с кипрским вопросом. Время — далеко за полночь. Усталость делегаций очевидна. Но дискуссия вокруг этой проблемы вспыхивает с той же силой, как десять, двадцать, множество раз до этого.

Представитель Турции… Представитель Кипра… Представитель Греции… Кто-то еще. Не может, не должно быть даже попыток приостановить эту столь обычную перепалку. Любая такая попытка председателя вызовет удар по нему со стороны той делегации, которая сочтет себя ущемленной. Я ограничиваюсь стандартными фразами: «слово предоставляется уважаемому представителю…», «благодарю уважаемого представителя…» и т. д. В то же время у меня нарастает напряжение: рано или поздно все желающие выговорятся. Воцарится молчание У всех в который раз встанет вопрос: «А как же быть? Где развязка? Где выход из тупика, блокирующего окончание работы?»

Хорошо, если кто-нибудь вдруг предложит проект решения (наконец-то), с которым согласятся конфликтующие стороны Но почему это должно случиться в эту ночь, если не случилось в течение многих предшествующих месяцев работы? Надежды никакой.

Скорее всего, в той тишине, которая последует за схваткой, взоры всех устремятся на председателя, ожидая, что, может быть, избавление придет от него. Но у меня нет никаких заготовок. Потому что ни наша делегация, никто другой при всех их долгих усилиях так и не смогли придумать ничего, дающего выход. Я жадно вслушиваюсь в перебранку делегатов в расчете уловить хоть какой-то новый поворот мысли, какой-то сигнал, ухватившись за который можно было бы составить какой-нибудь текст, способный получить консенсус. Но ничего подобного не происходит. Известные непримиримые позиции. Все тот же набор аргументов. Ситуация, которая рискует через какое-то количество минут превратиться в стандартный эпилог: «никакого решения не найдено, вопрос остается в повестке дня, следующее заседание состоится»… И тогда опять конца Совещания не видно. Печально. С этим не хочется мириться…

И вот наступает тишина. Оглядываю зал. Никто больше не просит слова. Предложений тоже нет. Объявить перерыв? Скажем, минут на тридцать. Но на часах начало четвертого утра. Делать подобное предложение в таких условиях было бы обоснованно только тогда, когда есть надежда, что перерыв что-то принесет. Но откуда она, эта надежда? Нет, лучше постараться разрубить узел сходу. Пусть даже необычным способом.

Пододвигаю микрофон. Говорю:

— Уважаемые коллеги. Все вы слышали всё, что здесь только что было сказано.

Пауза. Кто же с этим не согласится? Эта фраза становится как бы констатирующей частью решения.

Продолжаю:

— Предлагаю перейти к следующему пункту повестки дня. Это, как предполагается, должно стать резолютивной частью решения. Дело в том, что принятие в подобных условиях решения о переходе к следующему вопросу означает, что рассматриваемый вопрос повестки дня Совещание считает исчерпанным и закрывает его.

Председательский молоток уже занесен на виду у всех.

Я опускаю его через несколько секунд, потребовавшихся для того, чтобы мои слова были переведены синхронными переводчиками.

Полная тишина в зале сменяется нарастающим шумом.

Застывшие было делегаты приходят в движение.

Я еще в напряжении. Нет ли поднятой руки с протестом против такого решения, вернее, против такой развязки остроконфликтной ситуации, не оспаривает ли кто, что консенсус был и решение принято?

Нет, гул в зале — это гул одобрения. Последнее препятствие к принятию проекта Хельсинкского Заключительного акта было устранено, что и было тотчас же сделано на этом, оказавшемся последним заседании второго этапа. Тем самым руководителям государств — участников Общеевропейского совещания был открыт путь в Хельсинки.

Анализ интересов сторон подразумевает, что конфликт  явился  результатом  ошибочного  восприятия  интересов  друг друга, т.е. фактически недоразумения. Выяснение  последнего  и  приводит  к снятию  противоречий.  Иногда  этот способ срабатывает даже в тех случаях, когда, казалось бы, конфликт близок  к  ситуации  с  нулевой  суммой. Подобная развязка была найдена, например,  на  переговорах  в  1978  г.  в Кэмп-Дэвиде между Египтом и Израилем. Как известно, в 1967 г. в результате Шестидневной войны Израиль оккупировал египетскую территорию на Синайском полуострове. Израиль настаивал на части Синая, а Египет  требовал  полного  возвращения  захваченной  территории.  Никакие  компромиссные  решения  были  невозможны.  Многие  тогда  оценивали конфликт как ситуацию с нулевой суммой. Однако тщательный анализ  интересов  сторон  показал,  что  Израиль  беспокоился  о  своей  безопасности  и  не  хотел,  чтобы  египетская  военная  техника  стояла непосредственно  у  его  границ.  Для  этих  целей  ему  и  нужен  был  Синай. Египет же не мог смириться с тем, что земля, которая принадлежала ему в древности и которую он недавно вновь обрел после долгих, тяжелых лет борьбы с греками, римлянами, турками, французами и англичанами, вдруг оказалась  израильской  территорией.  Условием  разрешения  конфликта стал возврат Синая Египту и его демилитаризация, гарантирующая безопасность Израиля. В результате были удовлетворены интересы обеих сторон. Для того, чтобы повысить уровень доверия свои действия в 1977-м и 1978 годах, направленные на мирное урегулирование конфликта между Египтом и Израилем, президент Египта А. Садат публично объяснял взаимозависимостью двух стран, в результате которой они обе могут выиграть в случае мира или проиграть в случае продолжения конфликта. Примерно в этой плоскости лежит решение проблемы расширения НАТО на Восток, угрожающее безопасности России.

Место проведения переговоров. Пример. В конце1953  г.  между  представителями  СССР,  США,  Франции  и  Великобритании была достигнута договоренность о созыве в начале 1954 г. совещания министров иностранных дел этих стран. Для решения ряда организационных проблем были проведены предварительные переговоры, на  которых  стоял  вопрос  и  об  определении  места  встречи.  Западные страны предлагали здание бывшего Контрольного совета — своего  рода символа сотрудничества  союзников.  Однако  это  здание  находилось  в американском  секторе  Берлина,  что  вызывало  возражения  советской стороны, которая в свою очередь предлагала резиденцию Верховного комиссара СССР. После длительных споров западные страны предложили: поскольку в переговорах участвуют четыре стороны, то три заседания следует провести в здании Контрольного совета, а одно — в здании Верховного комиссара СССР. СССР возражал, аргументируя свою позицию тем, что в принципе Запад един, поэтому в качестве компромиссного варианта следует два заседания провести на одной территории, а два — на другой. В конце концов стороны пришли к такому решению: два заседания провести в здании бывшего Контрольного совета и одно — в резиденции Верховного комиссара СССР.

Случаи поочередного проведения переговоров при урегулировании конфликтов являются довольно распространенными в дипломатической практике.  Так,  заседания  Совместной  комиссии  по  урегулированию намибийской проблемы в конце 1980-х — начале 1990-х годов проходили поочередно на территории Анголы, Кубы, Намибии и ЮАР. В других случаях  выбирается  нейтральная  территория. По  этому  пути  пошли,  в частности,  при  выборе  места  проведения  переговоров,  которые  ознаменовали  собой  окончание  войны  во  Вьетнаме.  Переговоры  прошли  в Париже  (1968–1973  гг.).  В  них  сначала  участвовали  делегации  США  и ДРВ,  а  затем  присоединились  представители  Национального  фронта освобождения Южного Вьетнама (впоследствии — Временное революционное  правительство  Южного  Вьетнама)  и  сайгонской  администрации. Довольно часто местом встречи выбирается территория посредника,  как  это  было,  например,  при  урегулировании  индо-пакистанского конфликта (Ташкентская конференция 1966 г.).

Шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Московский договор между СССР и ФРГ

7 июня 1955 года через советское посольство в Париже тамошнему посольству ФРГ направлено приглашение федеральному канцлеру Аденауэру нанести визит в Москву «для обсуждения вопроса об установлении дипломатических и торговых отношений между Советским Союзом и Германской Федеративной Республикой и связанных с этим вопросов». Его визит в Москву состоялся 9-13 сентября 1955 года. Затем после визита он направил письму на имя председателя Совета министров ССР, в котором говорилось, что установление дипломатических отношений не означает признания существующего территориального статуса и отказа ФРГ от претензий в международных делах выступать от лица всех немцев. Советская сторона отвергла эти претензии по существву, но письма автору не возвратила.

Тем не менее, начало переговорному процессу было положено. Осенью 1956 года канцлер пригласил СССР вступить с Федеративной Республикой в «двусторонний обмен идеями» по проблеме объединения Германии ввиду бесплодия четырехсторонних переговоров. Но этот маневр призван был не переубедить Советский Союз, а рассеять беспокойство и притушить недовольство дома.

Затем в середине 1950 годов в политических кругах ФРГобсуждались различные идеи: объединение без вступления в военные блоки; конфедерация как переходная ступень к воссоединению. Идею конфедерации как переходной ступени поддерживали США, хотя до этого требовали «свободные выборы – единственный путь к преодолению раскола Германии». Однако Аденауэр считал: «конфедерация для восточных немцев – способ добиться признания ГДР».

В начале осени 1958 году Н.Хрушев начал продвигать идею объявления Западного Берлина «свободным демилитаризованным городом», 27 ноября 1958 года даже была направлена советская нота с ультимативным требованием в течение шести месяцев превратить Западный Берлин в вольный город. Затем предложение о созыве конференции для выработки мирного договора, который был бы подписан ФРГ и ГДР.

15 - 27 сентября 1959 года визит Хрущева в Америку. Но 1 мая 1960 г. в районе Свердловска, что на Урале, был сбит американский разведывательный самолет. Извинений Советскому Союзу не принесено. Больше того, Госдепартамент и президент Д. Эйзенхауэр обосновывали претензию на «право» разведывать советскую территорию и в будущем исходя из потребностей «национальной безопасности» США.

На подготовительной встрече к конференции «большой четверки» в Париже (15)18 мая 1960 года для решения вопросов послевоенного мирного урегулирования и разоружения Д. Эйзенхауэр, обещая, что полеты разведывательных самолетов США над Советским Союзом возобновляться не будут, предлагает отделить эту конфликтную тему от предмета самой конференции. Его поддерживают де Голль и Макмиллан. Хрущев требует извинений и наказания виновных. Глава американской администрации отклоняет «ультиматум». Конференция сорвана. Насмарку идут усилия почти десяти лет.

17 – 20 апреля 1961 года провалившаяся высадка кубинских эмигрантов на Кубу в заливе Свиней при участии правительства США с целью свержения правительства Фиделя Кастро. Затем в ночь с 12 на 13 августа  начало строительства Берлинской стены, устройство после 29 сентября разделительной полосы вдоль всей границы между ГДР и ФРГ. В октябре – Берлинский кризис, когда американские и советские танки противостояли друг другу.

Однако был продолжен «зондирующий обмен мнениями», министр иностранных дел А.Громыко встречается с Дж. Кеннеди и премьером Англии Макмилланом. В это время Н.Хрушев отказался от требования, чтобы германский мирный договор в том или ином виде был заключен до 31 декабря 1961 года. Канцлеру К.Аденауэру в конце 1961 года была передана записка в форме «нон-пейпер», в которой впервые в советском дипломатическом документе той поры появляется право каждого народа определять свой общественный строй, необходимость преследовать общие человеческие цели, заменить военное соперничество экономическим соревнование двух систем, отказаться на взаимной основе от «оттеснения как капитализма, так и социализма, от применения силы».  Ответная памятная записка правительства ФРГ поступила 21 февраля 1962 года, в ней не было отклика на советской предложение. Тогда Советский Союз и США повели двусторонний обмен мнениями по германской проблематике на уровне глав правительств. Инициатива исходила от Дж.Кеннеди. Ответное письмо Н.Хрущева было на 20 страницах, переписка продолжалась до лета 1962 года.  В центре обмена мнениями – Западный Берлин как свободный город.

16 – 28 октября 1962 года  - карибский кризис. Гермнаский вопрос снова оказался пленником советско-американского противоборства. В августе 1968 года чехословацкий кризис.

В октябре 1968 г. А. А. Громыко встретился в Нью-Йорке с министром иностранных дел В. Брандтом, социал-демократом, который через год возглавит правительство ФРГ[1]. Стороны пришли к общему пониманию, что тема отказа от насилия не должна сниматься с повестки дня. Нотная переписка тянулась с эпохи К. Аденауэра. Не пора ли при рассмотрении общих проблем настоящего, а также будущего переключаться с эпистолярного жанра на более живой, разговорный? Наш министр однозначно за переговоры. Как будто и В. Брандту эта идея совсем не чужда. В течение 1968 – 1969 годов шли консультации с представителями различных партий ФРГ. Наконец 12 сентября 1969 года был направлен советский ответ на ноту правительства ФРГ от 3 июля 1969 года. Его смысл – пора вступать в устный диалог. Далее советская сторона согласилась с предложением ФРГ начать обмен мнениями 15 ноября 1969 года, после чего начался «подготовительный обмен мнениями» в Москве с немецким послом. В названии выносилось назначение – неприменение силы. В.Фалин в своих мемуарах пишет, что А.Громыко проигрывал с ним как с немецким переговорщиком как могут выглядеть открытие и первый этап обмена мнениями.

Вначале работа в Москве велась не только за столом переговоров, но и на систематических встречах дипломатов разного уровня неформального свойства, в ходе рабочих контактов, на различных протокольных мероприятиях. В начале 1970 года в Москву для «обмена мнениями» был направлен статс-секретарь МИД ФРГ Эгон Бар. На этом этапе, пока не дошло до переговоров, участники диалога свободны сопоставлять любые, даже фантастические проекты, в пояснение своих предложений приводить самые рискованные доводы. Ни одно произнесенное слово не может писаться и подкреплять позже претензии на своевольное толкование договоренностей, если их удастся достичь. На этом этапе не выдается никаких формализованных обещаний и не принимается обязательств. Переговоры впереди, если удастся выкристаллизовать их предмет и рамки.

В ходе первого раунда с 30 января по 17 февраля 1970 года состоялось пять бесед Громыко и Бара. Никакими письменными проектами стороны не обменивались. В необязывающей форме каждая делегация для себя подмечала пункты, где, судя по высказываниям, намечалось сближение взглядов или совпадение намерений. Естественно, здесь могли накапливаться небезупречные варианты «для сведения», несовпадающие протокольные записи. Обсуждались, выяснялись, уточнялись значение и содержание терминов и фраз: «отказ от насилия», «Что вытекает из несоблюдения или нарушения действующих норм международного права?» «Потребность в заключении новых договоров». «Да, подтверждение неприменения силы не помешало бы, если бы...»

Первый раунд переговоров кончился конструктивно. Министр информировал политическое руководство о результатах в выражениях преимущественно обнадеживающих – вырисовываются сдвиги, кое-где наносное устранено и можно браться за суть. В целом понадобятся еще немалые усилия, прежде чем встанут прочные опоры под мосты, которые соединят Советский Союз и Федеративную Республику.

Второй и третий раунды бесед А.Громыко с Э.Баром состоялись в Москве соответственно 3 – 31 марта и 12 – 22 мая 1970 года. Стороны пытались получить максимум, проявляли мало гибкости и готовности к компромиссам, особенно по территориальным вопросам.

 В своих мемуарах В.Фалин, который вместе с Э.Баром искали формулировки, порядок слов и сами слова для будущего договора, которые могли бы удовлетворить оппонентов в ФРГ, в странах Восточной Европы и т.д., признали, что нужно уйти от  понятия «признание», найти ему близкие по смыслу выражения. Правительство ФРГ не пойдет на формализованное признание новых германских границ. Нужно применение свежих словосочетаний, которые не будут напоминать термины холодной войны и побудят толковать будущий договор, исходя из него самого. Новые формулировки перепроверяются на слух, они звучат необычно для того конфронтационного времени, но в тоже время в них чувствуется логика, баланс политических и правовых понятий выдержан, сглаживаются стыки между подходами сторон. Сначала этот текст (предварительные формулировки) был сформулирован на немецком языке: Фалин владел им. Затем нужно было точно изложить их на русском языке, в правовой и политической областях это особое искусство. Неприкосновенность – нерушимость – ненарушимость границ. Но Громыко все же хотел бы настаивать на понятии «признание» границ. Бал вызывает самолет из Германии для отлета, что  это? Остановка переговоров или отбытие в Бонн на консультации? Громыко пришлось снять требование о признании новых границ в Европе. Министр Громыко еще будет возвращаться к «великой» уступке – снятию требования о признании новых границ в Европе. На встрече с Шеелем 29 июля 1970 г., например, Громыко изобразил отход от первоначального советского требования как «очень сложный и политически болезненный для нас процесс». За эту уступку он хотел иметь встречные уступки или хотя бы понимание со стороны ФРГ жесткой обусловленности и взаимозависимости отдельных элементов достигнутых договоренностей.

22 мая Фалин и Бар подготовили сводный доклад о выполненной сторонами работе, который был рассмоотрен на последней 14 встречей Бара с Громыко. 10 пунктов, словно 10 заповедей, должны были перевести советско-западногерманские отношения на качественно новую орбиту. Четыре из этих пунктов составят ткань Московского договора. Остальные превратятся в заявления о намерениях.

Однако в ФРГ внутриполитические разногласия осложнили ситуацию, министр иностранных дел ФРГ в ходе начавшихся в июле собственно переговоров высказал замечания и пожелания по формулировкам, подготовленным в ходе «предварительного обмена мнениями». Однако А.Громыко сухо и безапелляционно заявил: «Мы не изменим ни слова, ни запятой». Немецкая сторона продвигала идею приложения к договору письма по «немецкому единству», однако советская сторона согласилась заслушать (не принять) его текст вне переговорного процесса и неофициально ответила, что «услышанный текст не созвучен главе в наших отношениях, которую мы собрались открыть». (вспомним, как Черчиль пытался за обедом передать Сталину салфетку с предложениями о разделе сфер влияния в Европе).

На одном из заседаний 5 или 6 августа А.Громыко предлагает опустить отсылку в названии к отказу от насилия. Обоснование: договорной комплекс перерос первоначальные рамки, и неплохо бы отдать этому должное. Немецкая сторона принимает идею советского министра. Объективно она имела весомое обоснование во всем строе переговоров, в удельном весе советско-германских отношений в европейской и мировой политике.

МИД Громыко имел в целом 15 встреч с министром иностранных дел ФРГ Шеелем для обсуждения текста. 7 августа в особняке МИДа – церемония парафирования Московского договора. А. А. Громыко выделил мысль о значении нормализации отношений между СССР и ФРГ для мирного будущего. В. Шеель солидаризовался с этим тезисом. Он делает акцент на то, что договор служит разрядке напряженности и способен стать одной из предпосылок для длительного мира в Европе.

Далее начался непростой процесс информирования и убеждения союзников с одной и другой стороны, что максимально защищены интересы СССР и Варшавского союза в целом. Для правых политических сил в ФРГ признание ГДР и существующих границ что повторная безоговорочная капитуляция. Эти силы претендуют на управление всей Германией, это отражено и в названии страны, и в названии Социал-демократической партии Германии, впрочем как и в названии Социалистической единой партии Германии.

Потом согласование графика прилета В.Брандта в Москву.  Федеральный канцлер не хотел, чтобы совместились по датам два взаимоисключающих по сути и духу события – годовщина возведения стены в Берлине и разворот Федеративной Республики лицом также к Востоку. Принимается такое расписание: прилет вечером 11 августа, на следующий день в 15.00 все официальные церемонии, 13 августа возвращение В. Брандта домой.

В ноябре 1969 года ФРГ присоединилась к договору о нераспространении ядерного оружия 1968 года. 1 февраля 1970 года был подписан советско-западногерманский договор «газ – трубы», подготовленный при поддержке В.Брандта. 19 марта 1970 года в городе Эрфурт состоялась первая встреча глав правительств ГДР и ФРГ, положившая символическое начало сближению двух германских государств.

Таким образом, 12 августа 1970 года договор был подписан. С советской стороны (поскольку это был межправительственный документ) его подписал А.Н.Косыгин.

Согласно тексту договора, обе стороны, еще со времен войны сохранявшие чувство неприязни и подозрительности друг к другу, разделенные откровенно реваншистскими амбициями официального Бонна, взяли на себя обязательство содействовать разрядке напряженности, разрешать свои споры исключительно мирными средствами, неукоснительно соблюдать территориальную целостность всех государств в Европе в их нынешних границах. И далее шло главное, самое конкретное: «Стороны рассматривают как нерушимые сейчас и в будущем границы всех государств Европы, как они проходят на день подписания Договора, в том числе линию Одер – Нейсе, которая является западной границей ПНР, и границу между ФРГ и ГДР».

Это было громадное достижение. Отстояли жизненно важные интересы не только Советского Союза, но и ГДР, Польши, Чехословакии. Недаром вслед за Московским договором были подписаны соответствующие договоры ФРГ с Чехословакией и Польшей, а также договор о политических отношениях с ГДР. В Московском договоре было заключено, как в еще не конца проросшем зерне, и основное содержание будущего Хельсинского акта Общеевропейского совещания 1975 года. Оно оказало влияние на США, заставив их посерьезнее взглянуть на свою политику в отношении СССР.

Весной 1972 года в бундестаге и политических кругах ФРГ в целом развернулась острая борьба вокруг ратификации Московского договора: последователи Аденауэра и другие правые силы всячески стремились ратификацию сорвать.

Теперь сюжет начал разворачиваться вокруг статуса Западного Берлина. Разговор до сих пор безрузультатно велся в рамках четырехсторонних переговоров, без участия немецкой стороны. При этом Вашингтон, Лондон и Париж рассматривали Западный Берлин как «копье в живом теле ГДР». Бонн предлагал Москве напрямую в закрытом режиме, не ставя в известность США, Великобританию и Францию, обсуждать эту проблему, вероятно, стремясь юридически с ней увязать ратификацию Московского договора. Обсуждалась возможность ввода в действие новых принципов: равное отношение к правам и интересам каждого из участников противостояния. Попытки ущемить позиции СССР не укрепят положения трех держав. ФРГ придется признать права и интересы ГДР, чтобы избежать дискриминации своих прав и интересов. При пользовании, скажем, коммуникациями практичнее было бы опереться на соответствующие международные правила. Трудный вопрос – федеральное присутствие в Западном Берлине. Налицо конфликт между фактическим положением и правовым статусом Западного Берлина даже под углом зрения трехсторонних предписаний. Правовые позиции западных держав, как ни странно, ближе к СССР и ГДР, чем к ФРГ.

Однако, Громыко опасался подключать Бонн к переговорам по Западному Берлину, тем самым усиливая его претензии к нему (городу). Фалин в одной из бесед с германскими политиками 17 марта 1971 года сказал: Вопрос федерального политического присутствия в Западном Берлине тоже решаем, если будут уважаться четырехсторонние соглашения и оговорки к статье 24 боннской конституции, сделанные тремя державами. В своих мемуарах Фалин пишет: «Мне хотелось дать понять, что Московский договор не заменяет мирного договора. Поэтому при всем желании он не может влечь за собой отмены положений статей 53 и 107 Устава ООН о «вражеском государстве». По Западному Берлину я расставил, как виделось мне, основные вехи будущего практического урегулирования. Позднее большинство из них было принято США и другими державами». Тогда были разговоры в Бонне: не потребовать ли аннулирования агремана, выданного Фалину. Тогда же в марте 1971 года к секретным переговорам Фалина и Бара был подключен и посол США в ФРГ К.Раш. Затем по поручению советского руководства Фалин довел информацию о закрытых переговорах до В.Ульбрихта, лидера ГДР.

- Вырисовывается возможность – пока не больше, чем возможность, – примерно следующей схемы: подтверждение в общей форме четырехсторонней ответственности за Германию в целом, включая Берлин, как общего фона урегулирования, признание юрисдикции ГДР во всех видах наземных и водных гражданских коммуникаций Западного Берлина при условии ее отказа от претензий на этот город; признание со стороны ФРГ распространения компетенции ГДР на Восточный Берлин, если ГДР в свою очередь примет к сведению сложившееся неполитическое федеральное присутствие в Западном Берлине при подтверждении невхождения этого города в состав ФРГ.

Подробно излагаю ход обмена мнениями с Э. Баром насчет правовых оснований для проезда (провоза) через территорию ГДР в Западный Берлин и из него. Не забываю сказать о пожеланиях западных немцев касательно поддержания родственных связей в разделенном городе. Выделяю два момента: а) признается, что конкретные условия пользования в гражданских целях коммуникациями, пролегающими по территории ГДР, определяют власти Республики; поэтому в соглашении четырех могут декларироваться лишь общие положения; детальное регламентирование – задача отдельной договоренности между ГДР, Западным Берлином и ФРГ; б) вводится понятие «транзит» с отсылкой на обычные в подобных случаях международные правила.

Прокомментировал ключевую функцию Западного Берлина для ратификации подписанных договоров и выработки новых. В том числе договорного документа, который призван подвести правовую базу под отношения между ГДР и ФРГ.

ГДР официально отказалась от претензий на Западный Берлин. Это сделано в форме его признания в качестве отдельного политического образования. СССР поступил так же. Если бы удалось выработать убедительную формулу политико-правовой непринадлежности этого города к ФРГ, то проблема решалась бы в нашем понимании. Вопросы военного доступа выводятся за скобки. Неприятно, тем более что в 1959–1962 годах дело шло к коррекции положения и здесь. Хрущев упустил возможность. Сейчас условий для решения этого вопроса нет. Смущает отсутствие слов «международно-правовое признание» ГДР. Не уверен, что они появятся, сколь бы сильно мы с вами ни давили. Но и без этих слов есть факты международно-правового признания, с учетом которых складывающееся положение не выглядит беспросветным.

В расчете на секундантство председателя Совета министров ГДР разбираю правовое значение понятия «транзит». Пою ему панегирик. Еще и еще привлекаю внимание к открывающейся для ГДР возможности реализовать свои представления при выработке совместно с Западным Берлином и ФРГ детальных установлений, регулирующих не один только проезд через территорию ГДР. Каждое достижение в отстаивании суверенитета Республики падет здесь на ее чашу весов при обсуждении широких аспектов германо-германских отношений.

В. Штоф откликнулся на мой намек:

– Вальтер, если схема, изложенная товарищем Фалиным, осуществится, то в части гражданских связей и статуса Западного Берлина как политической единицы, не принадлежащей ФРГ, мы выйдем почти на вариант, о котором сами вели речь в узком кругу. Меня заботит другое – удастся ли провести наметки в жизнь. От перспективы чрезмерного спокойствия вокруг Берлина кое-кому делается неспокойно.

Какое-то время Ульбрихт и Штоф переговариваются между собой, затем первый секретарь, глядя на меня с прищуром, произносит:

– Передайте товарищу Брежневу, что мы одобрительно восприняли информацию о ваших встречах с Баром. Ожидаем, что советская сторона будет держать нас в курсе дальнейших событий.

Взглянул на часы – пролетело два с половиной часа. Задерживаться в Берлине, слава богу, не надо. Можно считать, что тылы в диалоге с Э. Баром упрочились. Появилось даже какое-то поле для маневрирования.

Не торопись, однако, радоваться. В. Ульбрихт усиленно что-то припоминает.

– Да, вы упоминали про пожелания западных немцев насчет родственных связей. Во что может это вылиться, как вы себе представляете? Вам, надеюсь, понятно, что отмены защитных мер на границе не будет.

– Пожелание, причем в настоятельной форме, Баром высказано, и мне казалось, что руководству ГДР следует о нем знать. От обсуждения этой темы по существу я уклонялся, отсылая моего партнера к вам. Из слов Бара не вытекает, что в повестку дня ставится проблема пограничного режима как таковая. Берется аспект облегчений в гуманитарной сфере. Центральная мысль – плоды разрядки должны проявиться в ощутимом сотнями тысяч людей виде.

– ГДР находится в угрожаемом положении. Наша граница с ФРГ и Западным Берлином – это одновременно оборонительный рубеж между НАТО и Варшавским договором. С 1961 года ничего к лучшему не переменилось. Нельзя ожидать, чтобы мы сами себя отдали на съедение.

– Товарищ Ульбрихт, установление в рамках соглашения исключения из правила, действующего на границе, есть подтверждение самого правила. Как должно выглядеть изъятие, чтобы правило не стало исключением, – это компетенция ГДР.

В. Ульбрихт и В. Штоф передают приветы советским руководителям. Опять перебив сюжета. Хозяин спрашивает:

– Какое впечатление производит Бар?

– Думающий политик, гибкий и смелый. Если ему бросается вызов, не бежит. Является ли он человеком слова? Это качество проверит только время. В целом дело с ним иметь можно, если усвоить, что он обладает развитым чутьем на серьезность и фальшь.

– Ваше мнение не расходится с нашей информацией. Личность приметная. Вы говорите – смелый. Можно добавить – и ловкий. Любит рассуждать о Европе и мире вообще, но имеет в виду немцев. Близок к Брандту. Нажил себе немало врагов, в собственной партии тоже.

Прощаемся. Ульбрихт помягчел, и рукопожатие не селедочное. Штоф провожает меня до машины. Благодарит за беседу.

– Очень хорошо, что вы приехали и объяснились напрямую. Я не смог вас предупредить, что наш первый намеревался крепко поспорить. Ему дали какой-то материал по вашим встречам. Видно, с подтекстом. Но теперь это прошлое.

Берлинская эпопея, история переговоров Фалина, Бара и К.Раша по подготовке четырехстороннего соглашения по Берлину, которая предлагается вашему вниманию, оставалась до сих пор плохо освещенной. Если не считать мемуаров Г. Киссинджера, закулисная сторона берлинских переговоров, по сути, достоверно не раскрывалась.

Сколько в общей сложности раз мы, то есть Э. Бар, К. Раш и я, встречались на вилле Хенцен, не могу сказать. Это зафиксировано в моем исчезнувшем численнике, а также в телеграммах, отосланных в МИД СССР. Ни то ни другое мне не доступно. А еще были совещания у В. Брандта, В. Шееля, Г.-Д. Геншера, с парламентариями. Обговаривались варианты и совместно сочиненные проекты правовых записей докладывались в Москву, Вашингтон и ведомство канцлера в Бонне. Они требовали подтверждения свыше. Каждый из нас троих попадал в ситуации, когда уместен был немой укор или заостренный вопрос: на этой догме (перекосе и т. п.) распишемся в бессилии (умоем руки)? В десятки заходов, с разных направлений подбирались мы порой к предмету спора. Мог выручить порядок слов или одно-единственное искомое, которое почему-то так долго ускользало, что впору было отчаяться.

К. Раш и Э. Бар слышали от меня такие недипломатические обороты:

– Какой прок от того, что я уступлю вашим настояниям? Громыко отвергнет проект и еще мне накостыляет.

К. Раш получал инструкции президентским шифром от Г. Киссинджера. Аппарат Госдепартамента, по крайней мере посол нас с Э. Баром в этом уверял, держали в неведении по поводу параллельных переговоров в Бонне. Однажды, когда запас аргументов в защиту какой-то в моем представлении сомнительной позиции иссяк, он протянул мне телеграмму:

– Убедитесь сами. Мне не разрешается здесь отступать. По мотивам, посольству неизвестным, президент не принимает среднее решение.

Посол кладет бланк передо мной. В руки телеграмму не беру, чтобы не ставить Раша в двусмысленное положение. Краем глаза примечаю: все примерно как и у нас. Место, время отправления, кому. И чеканный, не практиковавшийся в нашей переписке слог: «Президент приказал. Первое, второе, третье…»

– Я могу, – продолжал Раш, – доложить, что, несмотря на повторенные мною соображения, ваши сомнения не рассеялись.

Бар вступает в дискуссию и просит добавить в отчет посла:

– Сторона ФРГ находит советские сомнения обоснованными и готова поддержать компромиссные формулировки.

Точно так же Бар мог предложить мне сообщить в Москву, что американские соображения по тем или другим вопросам адекватно отражают позицию ФРГ и должны приниматься как их совместная точка зрения. Реже взгляды СССР и США, совпадая, до известной степени диссонировали с западногерманскими. Но случалось и нечто подобное.

Иначе говоря, в нашем политическом треугольнике не возникало ни двух, ни тем более трех тупых углов. Если когда и обнаруживались признаки тупиковой ситуации, заботой каждого было не столбить разночтения, а обследовать, нельзя ли навести обходную переправу.

Текст четырехстороннего соглашения достаточно известен. Без преувеличения почти каждая формулировка писалась совместно.

Можно договориться в узком составе. Но как плоды вашего творчества подать на официальный стол переговоров? Там ведь представлены еще две державы, которые, так считалось, не должны были догадываться о том, что совершалось на вилле Хенцен.

Первое условие называлось – конфиденциальность. Советской стороной она принималась с преувеличенной строгостью. Поэтому сигнал, поступивший от К. Раша, будто наш дипломат Ю. А. Квицинский, разговаривая в Западном Берлине с американским посланником Дж. Дином, выказал «повышенную осведомленность» о боннском обмене мнениями, вызвал переполох.

Один из способных молодых дипломатов, которого я, минуя несколько ступеней, сделал своим заместителем по 3-му Европейскому отделу, тот же час был затребован на ковер в Москву. Из его объяснений следовало, что посланник Дж. Дин наводящими и прямыми вопросами тестировал, насколько Ю. А. Квицинский в курсе собеседований на вилле Хенцен. Получалось, как в пресловутом анекдоте – в принципе верно, но… Так, во всяком случае, известили меня. Некоторые подробности, что не так давно назвал Ю. А. Квицинский, были мне тогда неведомы, если предположить, что подробности эти вообще существовали.

Вашингтон, похоже, подстраховывался. Если случится сбой и Париж с Лондоном потребуют удовлетворения, то виноватыми будут Москва и отчасти Бонн. Не отменять же правило, которое гласит: США за свою внешнюю политику не извиняются.

Или сбой уже произошел? М. Хилленбранд допустил досадную оплошность. В перерыве какой-то встречи с британским коллегой он, как передавал мне два десятилетия спустя Дж. Дин, забыл на столе копию телеграммы К. Раша. Английский дипломат «ненароком» заглянул в нее, и тройственные переговоры в Бонне перестали быть тайной. Американцам стоило больших усилий уладить инцидент так, чтобы все не полетело в тартарары.

О второй предпосылке удачного исхода еще предстояло сговориться. Как лучше распределить роли? Органичнее всего выглядел следующий вариант: П. А. Абрасимов покажет некоторые подвижки в советской позиции; французы и англичане не сочтут их достаточными; тогда американцы выступят модераторами. Или: К. Раш выдвинет обговоренное в Бонне предложение с несколькими запросными добавлениями; советский представитель возьмет его за основу с оговоркой, что ожидает готовности западных держав позитивно откликнуться на внесенный или вносимый наш проект. Ясно, полагаю, что и этот проект был бы предварительно прокатан втроем и заранее условлено, где и какие коррективы могли быть сделаны.

А. А. Громыко хочет лично удостовериться в надежности переплетений необычной конструкции, в солидности К. Раша как партнера. Надо встретиться. Где? Посол США не был в Сан-Суси и Цецилиенхофе. Почему бы не восполнить пробел в его познаниях. По пути туда можно будет сделать остановку в Потсдаме. Понятно, не в ресторане или официальном помещении, что вольно или невольно привлекло бы любопытных. Нужен неприметный, расположенный в тихом месте особняк.

Где тонко, там и рвется. Выявилось, что наши военные давным-давно сдали немецким властям все виллы и особняки, занятые в 1945–1946 гг. У гражданских ведомств их никогда не было. Со многими предосторожностями пришлось обращаться к руководству ГДР за содействием. Для чего понадобилось помещение, кто там разместится – не раскрывается. Прибудет высокопоставленный представитель из Москвы. Он проведет в Потсдаме несколько часов. Подробности – после его приезда.

Неказистый особняк сыскался. Наскоро побеленные стены, свежий лак на скверно отциклеванном паркете, обшарпанная обстановка. Единственное, что скрадывает неуют, – букет умело аранжированных цветов на столе.

Громыко в качестве хозяина приехал примерно за три четверти часа до назначенного времени встречи. Он проверяет, дошли ли распоряжения на места – К. Раша должны пропустить без проверки документов через КПП в Бабельсберге, обычно закрытом для движения. Министр не зря беспокоится. Он-то знает коварство «мелочей». Затем вопрос:

– Кому принадлежит сей храм? Ага, друзьям. После войны чуть ли не каждый наш генерал занимал по особняку, об интендантах и говорить нечего. Уверен, все задарма спустили. Американцы за трофейную собственность держатся, мы же от нее открещиваемся. Друзья не станут незримым третьим в нашей встрече?

П. А. Абрасимов энергично уверяет, что все проверено. Подвоха не предвидится. Сложные устройства за короткое время установить нельзя, а простые наши специалисты засекли бы.

У министра свои познания. Он что-то чертит в блокноте, потом дает мне прочитать:

– Ссылки на встречи с вами и Баром – при крайней необходимости. Наш обмен мнениями впишем в контекст четырехсторонних переговоров.

Посол США ждать себя не заставил. Уже неплохо. Церемония знакомства тоже не отняла много времени. Можно к делу. Громыко упирает на важность момента.

– Если США и СССР согласованно устремятся к общей цели, то урегулирование перестанет быть проблематичным. Конечно, не снимается задача убедить Англию, Францию и ГДР, но мне почему-то кажется, что совместными усилиями сделать это легче.

Все-таки министр классный дипломат. Не придерешься. Нужное выражено на понятном К. Рашу лексиконе. Непосвященному и в голову не придет, что позиции сопрягаются уже два месяца с гаком и сейчас надо организационно обеспечить переход «чертова моста».

Посол США немногословен. Как я ранее мог убедиться, он не сразу адаптируется. Раш подтверждает заинтересованность своего правительства в успехе берлинских переговоров и готовность практически сотрудничать с советскими представителями для расширения областей согласия и преодоления остающихся разногласий.

Гость оживляется, когда речь заходит о сценарии ближайших заседаний четырех послов. Раш и Абрасимов обговаривают детали, очередность их введения в оборот. Громыко чувствует себя режиссером-постановщиком.

Вот бы кинокамеру сюда. Ни дать ни взять – драматический спектакль. Не в пренебрежительном или негативном смысле. Его необычность в том, что совмещают цели и синхронизируют поступки экспоненты различных сторон, поднявшиеся над повседневностью. Эпизод? Исключение или рождение новой традиции? Руководят ими убеждение или прагматизм? Этого не знает никто, кроме живой жизни, а ей только предстоит состояться.

Раш – актер под стать Абрасимову. Лишь крепкое рукопожатие выдает мне, что наши отношения кое-что значат. Для окружающих – протокольный жест.

Громыко аттестовал все это по высшей шкале оценок. После проводов гостя он заметил в разговоре со мной:

– Признаться, не ожидал, что Раш так чуток к оттенкам. Ему не надо пережевывать. Суровая школа за плечами. Теперь мне спокойней. Будем форсировать переговоры. Леонид Ильич торопит.

До Л. И. Брежнева дошли сигналы, что над коалицией сгущаются тучи. Оппозиция интенсивно обрабатывала либералов-депутатов в землях и бундестаге. В средствах не стеснялись и не экономили. Если вчера ставка делалась на сманивание во фракцию ХДС, то ныне предпочтение отдавалось заполучению голосов отдельных парламентариев на случай важных голосований. Складывалась гнетущая атмосфера неуверенности и взаимной подозрительности. Правительство В. Брандта – В. Шееля утрачивало инициативу, возникала патовая или даже худшая ситуация.

Западный Берлин обретал новое измерение. До сих пор он использовался как регулятор температуры в противостоянии Восток – Запад, НАТО – Варшавский договор. Доставалось и ФРГ, но заметим, Федеративной Республике в целом, ибо представленные в бундестаге партии почти всегда держались, что касается Западного Берлина, единой линии и в равных долях несли издержки. Сейчас, в момент прокладывания путей к разрядке напряженности, налаживания конструктивного сотрудничества с Востоком, ледовый монолит испещрили трещины. ХДС/ХСС упрямо держались догмы К. Аденауэра, обрекавшей Западный Берлин стоять последним в очереди за плодами здравого смысла и терпимости.

Нет нужды примитивизировать советскую позицию и приписывать тогдашнему нашему руководству стремление вбивать клинья между правительственными партиями и оппозицией. Не было этого. Если бы Московский договор стал делом всех партий, то лидеры СССР только приветствовали бы подобное развитие. Западный Берлин, осознание этого постепенно пробилось на верхние этажи, можно было из объекта раздоров сделать полигоном опробования инициатив, служащих благу масс. Символ холодной войны просился стать символом позитивных перемен.

В середине июля генеральный секретарь «подсказал» Громыко – время не ждет. В погоне за совершенными словами можно упустить суть. Министр не ринулся поспешать. Если не ошибаюсь, в начале августа между ними состоялось новое объяснение. Брежнев отвел МИДу две недели на все про все. Тут метель закрутилась.

Резиденция Громыко переместилась в Берлин. Сюда же подтянули резервы. Министр взял на себя обговаривание центральных положений будущего соглашения с руководителями ГДР. По итогам его бесед с Э. Хонеккером, который сменил В. Ульбрихта, мне и В. И. Кеворкову поручалось встречаться с Э. Баром и состыковывать теперь уже представления двух германских государств. Вместе с Западным Берлином они должны будут затем из общих статей, вылепленных четырьмя державами, изготовить деловые параграфы.

Перед каждым выездом в здание бывшего Контрольного совета, где заседали послы СССР, США, Англии и Франции, министр наставлял П. А. Абрасимова, что сказать и как говорить. Между заседаниями, когда посол являлся к Громыко с отчетом, и в свете новых нюансов, включая поступавшие через Э. Бара соображения правительства ФРГ и сената Западного Берлина, уточнялась тактика поведения советского делегата на ближайшие часы.

В паузы Громыко читал и перечитывал тексты готовых статей. Министр отлично знал английский. Произношение до оксфордских образцов недотягивало, но в смысловых тонкостях и точности он мог посостязаться с самыми квалифицированными переводчиками. Тем не менее Громыко обкладывался словарями, приказывал соединять его по телефону с В. М. Суходревом и, кажется, Гвинцадзе – асами по части перевода в МИД СССР, перепроверяя свое и наше толкование некоторых понятий, а также возможность «усиления» русского альтерната.

Особенно долго министр гонял положение: «Берлин (Западный) по-прежнему не является составной частью Федеративной Республики Германии и не управляется ею и впредь». Помните, у Мольера мещанин во дворянстве погряз в сочинении любовного послания? «Графиня, ваши черные глаза…», «ваши черные глаза, графиня…»

Громыко заткнул бы французского драматурга за пояс. Он выдал с полдюжины, не меньше, редакций, каждый раз посрамляя ограниченность нашей фантазии. Какое-то словечко министр все же пристроил к согласованной формуле. Смысла оно не меняло и возражений других участников переговоров вызвать не могло, но свое назначение исполняло – вселяло в нашего шефа чувство превосходства.

Все это не внове и по-прежнему действует на нервы. Тем более что вещи поважнее теряются (или сбрасываются) без сожаления. Обращаю внимание министра, что принятая Э. Баром и К. Рашем формулировка была лучше, чем привезенная П. А. Абрасимовым с заседания четырех послов. «ГДР, Берлин (Западный), ФРГ…» ближе к нашему истолкованию реальностей, чем предложенный сейчас строй «ГДР, ФРГ, Берлин (Западный)…». Здесь порядок слов несет политическую нагрузку. Громыко на мгновение задумывается и рубит ладонью воздух:

– Ладно, не мелочитесь. Время поджимает. От нас ждут результатов.

Только бы сами немцы не задрались. Если они в свою очередь начнут выяснять, кто больше прав или виноват, чем четверть века занимались великие державы, то несдобровать всем. В отличие от русских у немцев все запротоколировано, рассортировано, пронумеровано. Порядок должен быть даже в беспорядке.

3 сентября 1971 г. П. А. Абрасимов и послы К. Раш, Р. Джеклинг, Ж. Саваньярг, представлявшие в ФРГ соответственно США, Великобританию и Францию, ставят свои подписи под четырехсторонним соглашением (парафируют?). Мировую прессу облетает крылатая фраза советского посла в ГДР – «конец венчает дело». Повод для торжества имелся, и рассказ о параллельных контактах и переговорах никак не умаляет труда и заслуг дипломатов, восседавших за официальным столом в здании бывшего Контрольного совета. Их обязанности не мог исполнить никто, свою часть пути к договоренности должны были пройти лишь они, и обязательно вместе.

Блажен, кто не ведает. Двадцать два года спустя Дж. Дин рассказал мне, что в последнюю минуту торжество едва не сорвалось. Телеграммой из Госдепартамента послу К. Рашу запрещалось подписывать соглашение, поскольку не были выполнены «американские предварительные условия учреждения генерального консульства СССР» в Западном Берлине. Г. Киссинджер, как назло, был вне досягаемости. Как поступать? Если бы К. Раш был карьерным дипломатом, полагает Дж. Дин, то вряд ли он пренебрег бы директивой. Но, чувствуя за собой поддержку президента, посол поставил политические резоны выше мнения чиновников Госдепартамента.

Теперь дипломатический марафон продолжили сами немцы. На старт приглашались делегаты ГДР, ФРГ и Западного Берлина. Им предстояло раскрыть понятия «транзит», «максимально облегченные процедуры» и прочее, сделать германо(ГДР) – германские(ФРГ) границы проницаемыми хотя бы с запада на восток. Для начала, однако, немецкие дипломаты, юристы, лингвисты должны были справиться с задачей попроще: создать общегерманскую редакцию официального текста четырехстороннего соглашения.

Бери толковые словари Гримма или Дудена, Варига, наконец, и вся недолга. При некоторой усидчивости одного-двух дней могло бы хватить с лихвой. При условии, понятно, что язык дается дипломатам и политикам не для сокрытия мыслей. У четырех держав голова вообще не должна болеть: аутентичными являлись лишь русский, английский (американский) и французский альтернаты. Это в теории, на практике же именно немцам наполнять новое соглашение содержанием – конструктивным или деструктивным. И тут отнюдь не мелочь, будут ли они в процессе переложения на язык действий, наравне с английской, принимать в расчет русскую и французскую версии.

Время летит, а спорам вокруг понятий «тайз» (по-русски – связи), «конститутивная часть» (по-русски – составная часть) конца не видно. Уже объявлено о приглашении федерального канцлера в СССР. Лингвистический тупик готов обернуться политическими осложнениями.

Небезынтересны перипетии выработки протокольных и географических рамок нового визита канцлера. Мне было поручено предложить в качестве места встречи Ялту. Не информируя В. Брандта о предложении, вступаю с Москвой в дискуссию – Ялта не подойдет, само название вызовет кривотолки. Целесообразнее выглядит Кавказ, где, кстати, обычно проводит отпуск А. Н. Косыгин.

Опять невпопад. Почти открытым текстом Центр дает понять, что В. Брандта будет принимать Л. И. Брежнев и ниши для А. Н. Косыгина в замысленной комбинации не предусматривается, поэтому, в частности, предлагается Крым, Ореанда. Но мне по многим причинам (симпатия к Косыгину не последняя среди них) представляется, что неучастие в переговорах с главой правительства ФРГ председателя Совета министров СССР – минус.

Когда я приношу эту весть федеральному канцлеру, он в первую очередь спрашивает, не часть ли это Ялты. Признаюсь, что сам там не бывал, но, если не совсем забыл географию, Ялту и Ореанду разделяют несколько километров. В. Брандт раскрывает большой атлас и приглашает совершить прогулку по карте. Действительно, это разные населенные пункты.

До отлета канцлера в Советский Союз оставалось несколько дней. Звонок от Э. Бара – не могу ли я безотлагательно приехать к Брандту. По интонации чувствую, какая-то неприятность. Срывается визит? Что еще должно было прийти на ум?

Через полчаса, быстрее из Роландсэка не получалось, я во дворце Шаумбург и поднимаюсь на этаж Брандта. Канцлер возбужден и не очень это скрывает.

– Могу без ужимок передать вам, что у меня сейчас на сердце?

– Вы знаете, господин федеральный канцлер, что во всех случаях я за максимальную ясность.

– Для вас не новость, как тяжело продвигалась выработка согласованного немецкого перевода четырехстороннего документа по Берлину. Вчера переговоры (именно переговоры) закончились. В ключевом слове («тайз») делегат ГДР пошел навстречу нашим настояниям. Так вот, после обнародования факта – немецкий текст согласован – делегат ФРГ был извещен, что представителя ГДР «неправильно поняли» и что сторона ГДР остается при прежнем своем толковании. Следовательно, версия ГДР будет расходиться с версией ФРГ.

– Это прискорбно, но не смертельно опасно. При всей важности точного немецкого перевода в случае возникновения разногласий между двумя германскими государствами в интерпретации урегулирований основанием для вычисления истины могут быть лишь оригинальные тексты, подписанные послами.

– Готов был бы принять этот тезис. Мог бы допустить, что людям, говорящим на одном языке, свойственно чаще не понимать друг друга. Но тут мы сталкиваемся с чем-то из ряда вон выходящим.

Брандт подходит к своему письменному столу, берет свиток, по внешнему виду схожий с телетайпной лентой.

– Вот утреннее сообщение от наших служб. В нем говорится, что делегат ГДР предпринял сознательный обман. Так называемое «неправильное понимание» было заранее спланировано. И самое прискорбное – этот обман в качестве некоего выхода из тупика подсказан вашим дипломатом. Сведения получены от источника, который пользуется нашим полным доверием. Надеюсь, вы допускаете, что мои коллеги и я осведомлены о многом из происходящего в коридорах власти ГДР? Наш боннский дом, предполагаю, тоже весьма прозрачен. Поэтому коварство на обеих сторонах себя не окупает.

– Брежнев и Громыко немедленно узнают все только что мною услышанное. Я обращу их внимание на то, что из Берлина в Москву поступает препарированная информация, требующая критического к себе отношения. При личной встрече с генеральным секретарем скажу в предельно прямых выражениях, что, начиная большое дело, от мелких козней и подвохов нужно отмежеваться. Любой капитал, политический в особенности, – это прежде всего доверие. А доверием можно злоупотребить только раз. Если я не встречу отклика у Брежнева, считайте, что в Бонне сменится советский посол.

– Буду признателен, если вы избавите меня от необходимости открывать обмен мнениями с Брежневым на крайне неприятной ноте. У наших правительств хватает забот и без того, чтобы самим изобретать новые.

Федеральный канцлер обращается к предмету предстоящего разговора с советским руководителем: о военной разрядке. Впервые в наших с Брандтом беседах возникает связка – политическая разрядка без военной разрядки не имеет надежного будущего. Пока это лишь размышления, прощупывание подступов к проблеме проблем, сокровенное видение.

Брандт вылетел в Крым 16 сентября. Значит, я был у Брежнева 15 сентября. В кабинете генерального секретаря нас четверо: хозяин, Громыко, Самотейкин и я. Предчувствие меня не обмануло. Скапливавшиеся несовместимости когда-то должны были выплеснуться наружу. С этого дня мы с министром двигались разными маршрутами. Они могли быть параллельными или на протяженных участках совпадающими. Но легенда о «мудром учителе» и «любимом ученике» приказала долго жить.

Начало разговора грозы не предвещало. Брежнев в подтянутой форме и хорошем настроении.

– Брандт, наверное, думает, что я в Черном море плаваю. Вместо этого мы на Старой площади заседаем. Как канцлер себя чувствует, какими заботами живет? Чего нам ждать от ФРГ? Мы западных немцев приглашаем в друзья, а они упираются.

Слово за слово – у меня возникает чувство, что генеральный моей гневной депеши не видел. Ну что ж, выложим карты на стол.

– Не знаю, дошла ли до вас, Леонид Ильич, моя филиппика по итогам беседы с канцлером на прошедшей неделе. Брандт приглашал меня к себе, чтобы, по сути, заявить протест…

– Какая телеграмма? От какого числа? Андрей, почему мне ее не доложили?

Громыко, метнув в мою сторону сердитый взгляд, произносит:

– Леонид, я тебе излагал ее содержание по телефону.

– Можно продолжать?

Брежнев кивает в знак согласия.

– Протест формально касается эпизода, коих в истории дипломатии пруд пруди. Но в нынешних конкретных условиях, когда становится на ноги нечто большее, чем только новая «восточная политика» Бонна, деталей нет. Отклонение от договоренностей на миллиметр может вызвать необозримые последствия.

Излагаю, как происходила выработка «общегерманского» перевода текста четырехстороннего соглашения с заключительным сальто-мортале на стороне ГДР. Вроде бы к этому «шедевру» дипломатического искусства оказались причастны советские представители.

Министр перебивает меня:

– Вы больше верьте тому, что вам Бар внушает.

Пропускаю реплику Громыко мимо ушей.

– В Германии с сохранением тайн обстоит не шибко ладно. Решающим аргументом в спорах между ними был и остается – «мы же в конечном счете немцы». БНД информирует о происходящем и правительство, и оппозицию, иногда путая очередность. Брандт не исключает, что еще пара-другая свидетельств неискренности, особенно в действиях Советского Союза, может склонить чашу весов в пользу противников социал-либеральной коалиции.

Громыко опять перебивает:

– По вашему мнению, только западные немцы говорят правду…

– Леонид Ильич, разрешите мне закончить доклад, затем я буду готов ответить на вопросы, которые есть у Андрея Андреевича.

– Докладывайте.

Министр потемнел лицом. Губы плотно сжаты. Он складывает бумаги, лежавшие перед ним, и, едва я успеваю открыть рот, встает, подходит к генеральному и негромко говорит:

– Леонид, ты знаешь, у меня встреча. Я позже тебе позвоню.

И удаляется.

Краски моего доклада не поблекли в отсутствие Громыко. Привожу примеры из прошлого, когда на кажущихся мелочах гибли перспективные начинания. Нельзя преуспеть в очищении от вздоров и сора межгосударственных отношений, если мы останемся пленниками отжившей психологии и привычек.

– Министры ездят друг к другу. Широковещательных обещаний и заявлений сколько угодно. Дела нехватка. Каждый шаг почему-то дается с боем. Вот «Дойче банк» предложил открыть в Москве свое представительство. Нам бы ухватиться за него. Крупнейший частный финансовый институт ставит новую веху. Два месяца минуло, на мою телеграмму нет ни ответа ни привета. Формально никто не возражает, но никто и пальцем не шевелит.

– В чьей компетенции подготовка предложений по этому вопросу?

– Минвнешторга и Госбанка.

Брежнев нажимает клавишу домофона:

– Соедините меня с Патоличевым, а после разговора с ним пусть мне позвонит Свешников.

Минуты не прошло, на связи министр внешней торговли.

– Добрый день, Леонид Ильич. Патоличев.

– Николай Семенович, ты слышал о предложении «Дойче банк», который хотел бы быть представленным в Москве.

– Да-а, в курсе.

– И что ты думаешь по этому поводу? Завтра я встречаюсь с Брандтом. Вдруг эта тема всплывет?

– Идея сама по себе любопытная. Можно было бы ее рассмотреть.

– Какие-нибудь принципиальные возражения есть? Они, как я понимаю, ведут разговор о представительстве, а не филиале банка.

– Нет, против представительства у нас возражений не возникает.

– Если возразить нечего, то почему, курицына мать, Внешторг два месяца не мычит не телится?

– Пожалуй, затянули немного. Но ведь вопрос новый, надо все изучить, взвесить, согласовать.

– Считай, что со мной согласовал. На остальную бюрократию неделю, и чтобы совместная записка МВТ и Госбанка лежала у меня на столе.

Брежнев кладет трубку. Обращаясь ко мне, говорит:

– Везде и во всем так. Возражений нет, но вымолвить «да» – увольте. Еще бы, решение тянет за собой ответственность.

Звонит председатель Госбанка СССР. Разговор повторяется с поразительными совпадениями даже в оттенках. Конец чуть драматичнее.

– У Патоличева возражений нет, вы не возражаете. А дело стоит. Если ждете, что ваши обязанности будут исполнять другие, то зачем вы нужны? Чиновников развелось видимо-невидимо, ответственных руководителей наперечет.

Если Патоличев и Свешников прознают, что генеральный секретарь пришпорил их после разговора со мной, то, считай, за единственный день я успел испортить отношения с тремя министрами. Воистину, недаром рано встаю.

Брежнев перчит Самотейкина:

– А вы, мои помощники, на что? Не каждый час я принимаю послов и не изо всех стран. Ну хотя бы на важнейших направлениях вы отслеживали, как движутся дела.

Обращаясь ко мне, Брежнев говорит:

– Хотелось бы пригласить тебя вместе слетать в Крым. Но появись ты там, твой западногерманский коллега подтянется. Мы же условились с Брандтом, что будем говорить с глазу на глаз. Без переводчиков, к сожалению, не обойтись. Ты, надеюсь, не в обиде.

Он тепло прощается со мной, замечает, что с интересом читает телеграммы из Бонна.

– Кое-что из твоих сообщений МИД, как я убеждаюсь, придерживает. Если ты захочешь донести нечто лично до меня, и только до меня, то используй опробованный канал. А сейчас тебе, пожалуй, стоит зайти к Громыко и рассказать ему, к примеру, про «Дойче банк».

Выхожу из кабинета Брежнева. В коридоре поджидаю Самотейкина.

– На генсека произвело впечатление, что ты не дрогнул перед Громыко. Вместе с тем он обеспокоен, во что инцидент тебе обойдется.

– Если министр вздумает из меня веревки вить, то ближайшей депешей будет мое заявление об отставке.

Не вижу смысла торчать в Бонне, когда со стороны МИД СССР не только нет помощи, но строятся всяческие помехи. Дело не должно страдать от натянутых личных отношений. Амбиции Громыко мне чужды, его болезненно ревнивое восприятие доброго слова в чужой адрес – непонятно. Подбирайте кандидатуру следующего посла, и я был бы признателен, если бы ты сообщил о моем настроении Леониду Ильичу.

– Не горячись. Образуется. Все равно никто отзывать тебя из Бонна не станет. До ратификации договоров в любом варианте.

– Я рассуждаю хладнокровно. Эмоции не играют излишней роли. Ты сам прекрасно знаешь Громыко. Он счел себя сегодня смертельно оскорбленным, а оскорблений, пусть существующих лишь в его воображении, не забывает.

Как напутствовал Брежнев, явился в МИД. В приемной министра меня поджидали. Похоже, Громыко имел разговор с Брежневым.

Открываю дверь, ведущую в кабинет министра. Он за рабочим столом, меня не замечает. Прохожу положенные пятнадцать шагов до маленького квадратного стола, за который обычно садятся посетители. Останавливаюсь.

– Присаживайтесь.

Сам терзает карандашом какой-то проект.

– Что у вас?

– В разговоре у Брежнева всплыл ряд практических вопросов.

– Я в курсе. Но в деле с «Дойче банк» вы тоже не без вины. Послали телеграмму и думаете, все бросятся исполнять ваши указания? Хороший посол должен уметь готовить почву под свои инициативы.

Это цветики. Ягодки впереди. Отходчивость, писал Оноре де Бальзак, есть признак изящества души. Не обязательно с моего министра портрет писан.

– Между прочим, я разговаривал с Абрасимовым. Не подтверждает он версии Брандта. Напротив, решительно оспаривает ее. Не вижу причин верить ему меньше, чем западным немцам.

«…И вам» не присовокупил, хотя определенно давал почувствовать. Тебя вызывают на полемику. Любые слова, что масло в огонь. Придержи язык. Но куда там. Взыграл дух противоречия.

– Не завидую я Абрасимову. То, что мне известно, через день-другой получит объективное подтверждение. С некоторыми дополнениями, которые по мотивам профессиональной солидарности были мною при докладе опущены.

Расстаемся с Громыко суше не придумаешь.

Назавтра визит федерального канцлера. Уверен, что Громыко со смаком известил генсека о своем разговоре с Абрасимовым. Не с кем биться об заклад, что ударения вдруг не сместятся. Порой погрешность в переводе нарушает гармонию и между партнерами, съевшими вместе пуд соли. Мы же с ФРГ живем в кредит, под доверие, которое еще предстоит скопить.

Позднее Е. М. Самотейкин поведал мне:

– За завтраком в Ореанде 16 сентября Брежневу докладывается актуальная информация. Очередь доходит до разведсводок. Одна из них подоспела как нельзя кстати, воспроизводя твое сообщение накануне. Леонид Ильич резюмировал: «А Фалин-то прав!»

Переговоры в Ореанде являли собой важный этап развития европейской политики обоих государств. Не будет преувеличением утверждение, что Советский Союз и Федеративная Республика совместно прокладывали пути, на которые приглашались вступить их западные и восточные союзники, а также нейтральные (неприсоединившиеся) страны. Достаточно упомянуть в этом контексте инициирование консультаций с целью ускорения созыва конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе и особо занимавшую меня идею сбалансированного сокращения войск и вооружений на Европейском континенте. СССР и ФРГ констатировали, что достижение согласия по этой «трудной проблеме эффективно укрепляло бы основы европейского и международного мира».

Иными словами, наши государства не зарывались и не замыкались в своих двусторонних делах, при всем их значении не ограничивали горизонт видения Западным Берлином или проблематикой нормализации отношений ФРГ с другими странами на Востоке. Мы выходили на параметры, принятые за естественные другими крупными государствами.

Л. И. Брежнев и В. Брандт нашли слова, чтобы выразить значение ратификации Московского и Варшавского договоров, оттенить необходимость преодоления обременений прошлого, давящих на людей. Канцлер во всеуслышание заявил о готовности перестраивать взаимоотношения с ГДР на базе полного равенства, недискриминации, уважения независимости и самостоятельности обоих государств в делах, входящих в их внутреннюю компетенцию. Руководители СССР и ФРГ высказались за вступление обоих германских государств в ООН и ее специализированные организации, что внутри Федеративной Республики отнюдь не являлось беспроблемным.

Оппозиция подняла на щит пугало «Рапалло». Канцлера обвиняли, будто он положил «конец немецкой политике воссоединения» и, действуя за спиной западных держав, нарушил всю стратегию НАТО, изъял германский вопрос из ее глобальных концепций.

Ф.-Й. Штраус с друзьями объявили, что ратификация Московского договора стала бы «несчастьем». Способ элиминировать «опасности» оппозиция видела в блокировании вхождения договора в силу, свержении социал-либерального правительства, вступлении в новые переговоры с СССР. На случай одобрения договора парламентом Федеративная Республика в своих обязательствах не должна была быть связана только договорным текстом.

На это же время падает еще одно событие, которое на десятилетия предопределило отношение ко мне руководства ГДР. Полистайте газеты той поры, особенно восточногерманскую периодику, и при самом беглом взгляде вы уловите в публичных речах Э. Хонеккера рефрен – размежевание с ФРГ, размежевание, размежевание. Подтекст незатейлив: вот введем в силу восточные договоры, тогда узнаете, почем фунт новой «восточной политики». Советская сторона зовет строить мосты через рвы отчужденности, к партнерству, чтобы народы обрели наконец возможность пользоваться плодами мира, а Э. Хонеккер присматривается, где гвоздь не по шляпку вбит и межа между двумя Германиями недостаточно, на его вкус, выпукла.

Доступными мне способами стараюсь довести свои сомнения до сведения Э. Хонеккера. Результат – лозунг размежевания выкрикивается еще пронзительнее.

Была не была. Принимаю в посольстве группу политических деятелей, один из которых, как мы догадываемся, оповещает Э. Хонеккера о настроениях советских представителей в Бонне. Это как раз то, что нужно. Описываю, как видится мне ситуация в ФРГ и ее развитие на ближайшее будущее под углом зрения борьбы за и против признания реальностей. Общий смысл оценок – придется изрядно попотеть, прежде чем дорога в завтра выровняется.

– В этой связи, – говорю буквально, – мне непонятна линия Хонеккера. На каждом углу он твердит о размежевании. Думать Хонеккер может что угодно, но зачем ему нужно поднимать настроения против договоров? Это для меня загадка.

Э. Хонеккер ужасно обиделся. Он пригласил к себе нашего нового посла, бывшего заместителя председателя Совета министров Ефремова, и пожаловался:

– Мы знакомы с Фалиным столько лет. Если у него есть замечания, мог бы сообщить их мне лично. Но делать это через второстепенного функционера не по-товарищески.

Одним из проявлений «товарищества по Хонеккеру» было установление за мной слежки спецслужбами ГДР, учет и систематизация всех моих выступлений перед западногерманской общественностью и т. п. Генерал И. А. Фадейкин, мой давний товарищ, руководивший представительством КГБ в республике, предостерегал при каждой нашей встрече: будь поаккуратнее, помни, что находишься под прицелом.

В октябре 1971 г., при очередной командировке в Москву, у меня состоялась продолжительная беседа с Ю. В. Андроповым. Экономя место, коснусь только контроверзы с руководителем ГДР.

Спрашиваю председателя КГБ:

– Юрий Владимирович, в содружестве идет дифференциация. С Чаушеску ясно. Есть ли ясность по поводу политической позиции Хонеккера?

– В чем ты видишь сомнительность?

– Хотя бы в том, что Хонеккер, по-видимому, не разделяет совместных решений Варшавского договора, принятых в декабре 1969 года. Готов он содействовать ратификации Московского договора или его больше устроил бы негативный вотум?

– Ты всерьез? Что Хонеккер без нашей поддержки? Нет, ты перегибаешь.

– Во-первых, зависимость в чрезмерных дозах вызывает стремление к избавлению от нее. Во-вторых, рационального национализма не существует. В-третьих, ГДР во главе с Э. Хонеккером будет как союзник для нас потеряна. Могу и хочу ошибиться. Дайте соответствующее поручение произвести системный анализ всей совокупности данных, скопленных в вашем доме, и, когда оно будет выполнено, мы продолжим дискуссию.

Поручение Андропов дал. Бумага получилась, насколько дошло до меня, более чем тревожная. Поэтому ее доложили только генеральному секретарю. В последующих беседах со мной Андропов о «переборах» и «перегибах» не говорил. С годами его оценки перспектив ГДР стали мрачнее моих.

Мытарства ратификации

С осени 1971 г. посольство жило заботами ратификации Московского договора. Мне не удалось убедить правительство ФРГ открыть официальные процедуры прохождения договора через парламент ни сразу после подписания четырехстороннего соглашения по Западному Берлину (сентябрь), ни по достижении так называемых «внутригерманских» договоренностей к этому соглашению (декабрь 1971 г.). Это было возможно и, убежден, необходимо. Упустили драгоценное время. Почему договор внесли в бундестаг лишь 23 февраля 1972 г., я толком не узнал ни тогда, ни позже.

Ограничусь этой критической репликой и предположением, что у партий правительственной коалиции имелись свои весомые или слывшие за таковые основания действовать так, а не иначе, не оставлять неиспользованным ничего, что обещало если не консенсус с оппозицией, то по меньшей мере предотвращение раскола общества. Социал-либералы, однако, не сумели опровергнуть универсального познания: уговаривающий с позиций здравого смысла отдает больше, чем занявший позу.

На рубеже 1971–1972 гг. уверенность, что Московский договор минует парламентские рифы с малыми царапинами, начала сникать.

Выборы в землях озабочивали. Многие спрашивали себя, куда свернет Федеративная Республика, если тупик с ратификацией восточных договоров и недееспособной властью понудит распустить бундестаг и проводить внеочередные выборы? Выборы, на которых махровому национализму будет дан полный газ, а его ареной станет вся страна. Нет, это никак не были бы выборы конца 1972 г.

Очень хотелось не думать, что труд идет насмарку и почти все, в случае негативного исхода голосования, придется начинать сызнова. Не исключалось даже – с другой коалицией.

В конце 1971 г. у меня состоялись обстоятельные разговоры с Брежневым и Громыко, в ходе которых разбирались возможности нашего противодействия противникам Московского договора. Кое в чем министр сдвинулся с негативных позиций. Но ни в какую он не желал, например, признать, что Московский договор не заменяет мирного урегулирования.

На мои доводы о том, что нам самим невыгодно наводить тень на плетень и снимать проблему окончательного мирного урегулирования, генеральный секретарь реагировал лаконично:

– Я с тобой согласен. Убеди Громыко и действуй.

Отправляюсь в МИД, как на эшафот.

– Андрей Андреевич, меня вызывал генеральный секретарь. Его, естественно, беспокоит состояние дел с ратификацией. Среди прочих затрагивался вопрос, отпадает ли с заключением Московского договора задача мирного урегулирования. На отсутствии здесь ясности строятся главные тезисы оппозиции об антиконституционности действий правительства. Леонид Ильич полагает, что над этим стоит задуматься.

– Думать никогда не возбраняется. Даже рекомендуется. Но если меня спросят, то я выскажусь категорически против «ясности», к которой вы клоните.

На заседаниях политбюро ЦК КПСС срезались острые углы: не критиковать же генерального, авторитетом которого теперь освещалась нормализация отношений с ФРГ. Придет беда – отворим ворота. Пока же неприятности допускались сквозь узенькую боковую дверцу. Членов политбюро устраивало мое утверждение, что торопиться с окончательными выводами рано, ибо основная мишень – не столько сам договор, сколько политическое кредо В. Брандта и В. Шееля, отказавшихся молиться на Аденауэра.

Не смею утверждать, что информация посольства выделялась из прочей трезвостью и аккуратностью суждений. Мнение, выраженное мною на политбюро, и вовсе было слишком смелым, в чем я удостоверился, вернувшись из отпуска на Рейн в середине февраля 1972 г. Нет, не остерегался я расстраивать начальство, которое на Руси от века привечало вестников приятных новостей и карало очернителей. Возвращаться к диагностике родовых травм и снова метать стрелы в их виновника – малопродуктивно. И к чему хорохориться, мне тоже было жаль отказать в праве на жизнь, даже не самую счастливую, ребенку, к появлению которого на свет я был причастен.

Первое чтение в бундестаге законопроекта о ратификации Московского договора дало новую пищу дискуссиям в советском руководстве. Мне поручается известить В. Брандта о том, что письмо министра иностранных дел ФРГ о «немецком единстве» будет в рамках ратификации Московского договора официально доведено советским правительством до сведения Верховного Совета СССР. Чего ради Громыко разводил 12 августа 1970 г. турусы на колесах? Видно, скучнее бы жилось.

Моя беседа с федеральным канцлером 13 марта вышла за пределы сообщения относительно письма В. Шееля «о единстве». Как отразилось бы отклонение договора или затягивание на неопределенный срок его ратификации на советско-германских отношениях? Что дали бы в этом случае, правильнее – не принесли бы, четырехсторонние и внутригерманские договоренности по Западному Берлину? Как сложатся дальнейшие переговоры между ГДР и ФРГ? Торговое соглашение между СССР и ФРГ практически готово, но будет ли оно распространено на Западный Берлин и на каких условиях? Установит СССР отношения с Европейским экономическим сообществом или будет смотреть на него букой? И т. д.

Чем четче будут высечены предупреждения и приглашения на твердом материале, тем лучше. 20 марта Л. И. Брежнев придал беседе посла с В. Брандтом особый вес. Он публично и в крутых выражениях подтвердил разъяснения, сделанные через меня. Несколькими днями спустя Р. Барцель счел нужным отметиться: «Новейшие высказывания с советской стороны, само собой разумеется, были расслышаны». Продвижение есть, но, по его словам, «незначительное».

12 апреля открываются слушания по Московскому договору на заседании комиссий по иностранным делам обеих палат Верховного Совета СССР. Темпы форсируются. В действие вводятся резервы. А сомнений в благополучном исходе нового начала прибавляется. Получаю телеграмму-запрос от министра: «Что будем делать, если ратификация Московского договора не состоится? Ваше мнение по данному варианту?»

Громыко завибрировал и готов жертвовать даже священными коровами. Он рассчитывает получить из Бонна подкрепление шахматной задумке – не вышел номер с этими партнерами, попробуем с другими. Им и уступим. Знаменитое британское – нет вечных врагов, нет вечных друзей. У меня на сей счет своя точка зрения. Ее и кладу на бумагу.

Если предостережения бросаются на ветер, никто с нами всерьез говорить не станет. Следовательно, чтобы с Советским Союзом считались, он должен держаться заявленных намерений как в случае вступления договора в силу, так и при его отклонении. Далее я предлагал целую программу мер, которые должны были наглядно продемонстрировать, что западные немцы теряли, гоняясь за тенями прошлого.

Не соглашусь, что мы с А. А. Громыко словно менялись ролями. Каждый оставался сам собой, с собственными представлениями об этике отношений. Немало дискуссий было у меня с министром за годы работы под его началом. За дефицитом взаимопонимания со временем я стал избегать касаться этой темы по своей инициативе. По моим представлениям, в политике и дипломатии слово есть обязательство, и вольное обхождение с ним всегда ущербно. Кончина Советского Союза тому классический пример.

Телеграмма из Бонна не возрадовала министра. Как свидетельствовал А. Г. Ковалев, мой строй мысли Громыко находил недостаточно «прагматичным». Поступивший вскоре новый запрос из Москвы вызвал поэтому двойственные чувства.

– Как бы вы посмотрели на вариант с принятием в бундестаге заявления, одностороннего разумеется, которым сопровождалось бы одобрение законопроекта о ратификации Московского договора?

Впервые о возможности сопровождения ратификации Московского договора особым заявлением о принципах боннской внешней политики упомянул в середине октября 1971 г. В. Брандт. С полгода к ней не возвращались, и эта идея ушла из поля зрения.

            В апреле мелькнул слух, будто Э. Бар в разговоре с одним из лидеров ХДС помянул про совместную резолюцию, сулившую контрагентам выход без потери лица из трясины, в которую они друг друга загнали. Они, эти слухи, шли из кругов, близких к оппозиции, и сопровождались смакованием «близкого крушения» социал-либерального эксперимента. В канун лобовой атаки ХДС/ХСС на федерального канцлера В. Брандта в бундестаге 28 апреля 1972 г. нам подкидывали множество отвлекающих и завлекающих «информаций». Успевай только отделять зерна от плевел. Если бы Э. Бар собрался соорудить этакую пристройку к договорам, он, наверное, догадался бы намекнуть мне на это. Короче, я не поспешил перепроверить достоверность идеи резолюции.

Теперь, после запроса министра, думай что хочешь. Спад в наших контактах за последние недели Э. Бар мотивировал ссылками на перегруженность поручениями федерального канцлера. Я принимал объяснение за чистую монету. Выходит, спростодушничал. Забыл, что даже при чтении нот с одного пюпитра каждая скрипка ведет свою партию.

Скорее бы закруглялась эпопея с договором, а с ним и моя карьера дипломата. На телеграмму из Москвы ответил: резолюция может быть проходным вариантом. Логика моих за и против была такой. Если уступки, вовремя не сделанные, становятся все же неотвратимыми, пусть это будут шаги навстречу социал-либеральной коалиции. С ней мы начали большое дело, вместе с ней и должны его заканчивать. Скажи я «нет» – глядишь, в истории с резолюцией мне досталась бы роль наблюдателя. Вот было бы мило!

Как раз в это время при посредничестве боннского представителя «Дрезднер банк» д-ра В. Беккерса удалось сменить рушившуюся виллу Хенцен на уютный дом, возведенный госпожой Верт в районе Штадтвальда в Бад-Годесберге. Скольким послам я задолжал с ответными протокольными мероприятиями и скольких деловых партнеров или просто добрых знакомых не имел возможности достойно принять! Что проку от того, что себя и многих посольских работников заездил «большой политикой»?

По прихоти судьбы смена моего места жительства в ФРГ едва не стала прологом к смене правительства, при котором я был аккредитован. Само новоселье получилось не только нешумным, но в чем-то мистериозным.

Роль окропителей новой обители выпала К. Винанду, управляющему делами фракции СДПГ в бундестаге, и советнику фракции по вопросам внешней политики О. Зельбману за день до драматического голосования вотума конструктивного недоверия В. Брандту. Нас занимали, как легко догадаться, не светские мелочи и не прелести открывавшегося из окон дома пейзажа. Что будет завтра, не вытеснит ли его политическое вчера? К. Винанд не паниковал. Арифметика против коалиции. Но здравый смысл должен стать сильнее. Как бы ХДС/ХСС не подвела их самоуверенность. Они полагают, что дело уже сделано. Поручиться за каждого нельзя, но… Социал-демократам надо во что бы то ни стало устоять. Выиграв завтрашнее сражение, они заново обретут растраченную веру в себя.

Я часто мысленно возвращался к этой беседе с К. Винандом и О. Зельбманом. Пытались они зарядить и меня оптимизмом, чтобы Москва не потеряла самообладания? Или К. Винанд знал нечто неведомое остальным? Может быть, близость к Г. Венеру позволяла ему полнее вкушать от прозорливости и мудрости стратега? Так или иначе, я встречал 28 апреля несколько обнадеженным.

То, что ХДС/ХСС заполучили во фракции свободных демократов, они недосчитали в собственной среде. Не рой другому яму! По моему впечатлению, до конца своей политической карьеры Р. Барцель не преодолел шок, поразивший его в момент объявления итогов голосования по вотуму конструктивного недоверия.

Этот день обозначил также рубеж в противоборстве из-за восточных договоров. Предложение В. Брандта относительно совместной резолюции к закону о ратификации принимается Р. Барцелем. Целью резолюции называется обеспечение договорам максимального парламентского большинства. Одновременно правительство и оппозиция условливаются сдвинуть второе чтение договоров на более позднюю дату, чтобы по протоколам западногерманской делегации ознакомить ХДС/ХСС с интересовавшими их эпизодами переговоров в Москве.

Федеральный канцлер отрядил проф. X. Эмке обменяться со мной мнениями по композиции резолюции. В момент звонка министра я этого, естественно, не знал. Желание Эмке увидеться для неформальной беседы можно было увязать с общей неразберихой в самой коалиции. К этому времени два либерала известили В. Мишника, что, не выходя из фракции СвДП, они будут голосовать против ратификации договора. Попытки Шееля и Геншера повлиять на их позицию остались безрезультатными.

Раз неформальная беседа, то встретимся в новой резиденции. Эмке приехал один. Показываю ему ухоженный госпожой Верт сад. Профессор не упускает случая ввернуть колкость насчет умения дипломатов из социалистических стран собирать плоды с увядающего древа капитализма.

– Ленин завещал наследовать лучшие достижения капитализма и приумножать их, – вторю я гостю. – Если, однако, чистота смущает, то можно податься на виллу Хенцен. Она еще состоит на нашем балансе, и там упадок и ощущение суетности бытия не фигуральные. О них, подозреваю, министр предполагает поговорить.

Продолжая пикироваться, проходим в гостиную.

– Вы, профессор, среди первых гостей в этом доме. Посмотрим, счастливое ли это предзнаменование. Слушаю вас.

– Усилия кабинета Брандта по выправлению расстановки сил в парламенте для вас не новость. Налицо патовая ситуация не только в части ратификации, но и перспектив социал-либеральной коалиции. Высказанная канцлером идея резолюции призвана изъять из межпартийных страстей капитальные внешнеполитические интересы Федеративной Республики. ХДС в принципе не против этого. Приступая к работе над проектом резолюции, мы, однако, не хотели бы, чтобы компромисс с оппозицией обернулся диссенсусом с Советским Союзом.

– Заявление или резолюция бундестага мыслятся как односторонний шаг. Не должно возникать противоречий с буквой и духом договора или претензий на его произвольное толкование. В остальном советскую сторону будет мало занимать, что и как вы напишете.

– Но вы лучше чувствуете пределы, которые нельзя переходить. Поэтому мы просим у вас консультации.

– Мне поручено вас выслушать. И только. Полномочий что-либо советовать я не имею. Если вас интересует точка зрения не посла, а специалиста, то в сугубо личном качестве я, наверное, мог бы что-то сказать. Но ни сейчас, ни в будущем мое, повторяю, личное мнение не должно выдаваться за позицию советской стороны.

– Эта модель нас устроит.

Эмке называет основные положения будущего проекта: некий симбиоз, в частности, памятной записки федерального правительства от 11 декабря 1971 г. и ряда выступлений Р. Барцеля в бундестаге.

– В чем сокровенный смысл воспроизведения давно известного? Как бы в ФРГ отнеслись к тому, если бы Москва прислала подборку выдержек из советских памятных записок 1966–1968 гг. или изречений скептиков, читающих Московский договор сквозь опыт 1941–1945 гг.? Не вызывайте нас на новый раунд переговоров. Его не будет. Договор подписан. Обязательства сторон зафиксированы. Они должны пониматься и выполняться исходя только из договора. Никакие протоколы или предварительные проекты, а также новейшие прибавления, особенно односторонние, не извинят уклонений при исполнении договора.

Министр согласен, что подмены ценностей и понятий не должно быть. И не о подправлении договорного текста речь. Московский договор должен войти в силу в полном объеме и в оригинальной редакции.

– Можно найти прецеденты появления в парламентах заявлений и резолюций по мотивам голосования, – продолжаю я. – Делегаты ФРГ вели переговоры, исходя из конституции и действующих законов своего государства. Это принималось к сведению, и урона не возникнет, если нечто подобное будет сказано снова. Обязательства по Московскому договору не отменяют обязательств сторон по другим ранее заключенным договорам и соглашениям. Ввиду важности данного положения и оно могло бы быть подтверждено.

X. Эмке прерывает мой монолог:

– Вы, если я не обманываюсь, положили свои соображения на бумагу. Может быть, доверите их мне?

– Никакого проекта у меня нет. Как вы заметили, по ходу нашей беседы я сделал кое-какие записи для раздумья. Кроме меня, никто в черновике не разберется.

– Ваши заметки, обещаю, нигде не будут фигурировать. Я усвоил также, что соображения излагались вами не с позиций посла.

Не должен был я этого делать. Ни в каком качестве. Тем не менее мой черновик X. Эмке получил. На листке из блокнота от руки набросано несколько фраз. Ни даты, ни подписи. На дипломатическом жаргоне – «нон-пейпер». И все-таки свидетельство, что я не был лишь слушателем.

Через два-три дня X. Эмке снова у меня. Он приехал с проектом резолюции. Решаю – в прошлый раз наговорил лишку и сегодня помолчу. Но как смолчишь, если ГДР именуется «советской зоной» и выдаются другие подобные перлы? Вот как толкуется «пишите что хотите», покуда одностороннее заявление.

Напоминаю министру, что кроме договора стороны согласовали и скрепили заявления о намерениях. Они не являются предметом обсуждений в бундестаге, так как не требуют его одобрения. Но сбрасывать их нельзя. Не в интересах и самой ФРГ, которая подписала с «зоной» пакет договоренностей в рамках западноберлинского урегулирования.

Во избежание недоразумений подчеркну, что ни на этой, ни на предыдущей, ни на последующих встречах я не брал за одни скобки Московский и Варшавский договоры. Разговоры о резолюции бундестага всегда замыкались на ратификации Московского договора. Мне было неизвестно, вступали ли западные немцы в контакт с поляками по этому вопросу, и я счел за лучшее данной темы в беседах с X. Эмке не затрагивать.

Не перегружая свои телеграммы подробностями, я докладывал в Москву о встречах с министром X. Эмке и в конце не упускал добавлять – «прошу указаний». Центр будто воды в рот набрал. С третьего или четвертого «прошу» поступает отписка: «Действуйте в соответствии с имеющимися указаниями». Поскольку «имеющихся» не имелось, должен был действовать по обстановке.

Обстановка между тем не упрощалась. Интерес ко мне как «консультанту» по проекту резолюции проявляет оппозиция. И без запрещения из Москвы я воздержался бы вступать в этой связи в прямой контакт с ХДС/ХСС. Но как поступить, если тебя приглашает федеральный канцлер и ты знаешь, что на встрече с ним рядом будет Р. Барцель?

На случай нагоняя от Громыко строю глубоко эшелонированную оборону – Брандт волен сам решать, кого он позовет на беседу с послом, и не обязан был меня заранее ставить об этом в известность. Если известил, то проявил любезность и политический такт. Логично? Для вас, читатель, возможно, но Брежнев расценил это по-другому.

– Как он посмел нарушить мой запрет?! – шумел генеральный секретарь. – Существует у нас дисциплина или каждый себе голова?

Громыко принял гнев на себя, а ведь мог подлить масла в огонь. Очевидцы рассказывали мне, что еще немного – и Брежнев распорядился бы отстранить меня от работы как испортившего обедню. Он долго мне не прощал «обиды», ему причиненной. Это, между прочим, предопределило, что сотрудники посольства не были удостоены хотя бы «царского спасибо» за свои труды. Узнай об этом сразу, а не с порядочным опозданием, я не ограничился бы поминанием автора «Очерков бурсы» Н. Помяловского с его бессмертным: «И секли всех в субботу поголовно. Одних в наказание, других – в поощрение».

В неведении отправляюсь 9 мая 1972 г. в резиденцию В. Брандта на Венусберге. Со мной советник В. А. Коптельцев. Наряду с канцлером нас встречает, как потом было объявлено, «немецкая политическая элита». Их, политиков, собралось значительно больше, чем я ожидал, – В. Шеель, X. Эмке, Р. Барцель, Р. Штюклен и кое-кто еще.

Брандт уединяется со мной на пару минут.

– Вот текст резолюции, написанной с участием представителей ХДС и ХСС. В случае ее принятия оппозиция не будет препятствовать ратификации договоров ни в бундестаге, ни в бундесрате. Скажите, если у вас возникнут сомнения по поводу того или иного пассажа.

Пробегаю по диагонали две страницы. Каждая вторая или третья фраза тянет на возражения. Но, может быть, это даже неплохо – оттеняет односторонность бумаги. Нет, не место и не время заниматься редактированием. На данной встрече я выступаю как посол и слова мои получат соответствующий резонанс.

И все же следовало внимательнее вглядеться в пункт 2, вернее – в его заключительную фразу, ставившую под вопрос правовые основы реально существовавших границ. Я устрою затем целую бучу вокруг нее. И надо было бы высказаться с ходу. Брандт, думаю, понял бы меня.

Повторю, читал по диагонали. Начало пункта 2 – «ФРГ принимает обязательства только от собственного имени и исходит из границ, как они существуют на сегодня» – сносное. Я перескочил на пункт 3, трактовавший право немцев на самоопределение. Слона в пункте 2, как говорится, не приметил: договор не предопределяет урегулирований по мирному договору. Это еще куда ни шло. Но утверждение, что договор не создает «правовой основы для ныне существующих границ», было вызовом.

То, что слон был родом из «дома Геншера», я узнал, вернувшись в посольство. Не эксперты ХДС и ХСС сочинили, а юристы из МВД придумали. Это возмутило и дало толчок цепи моих ошибочных, в любом варианте излишних, шагов.

Вернемся, однако, на Венусберг. Мероприятие единственное в своем роде. Посол иностранного государства в функции связующего звена во внутриполитической баталии. Ему не позволено, балансируя на высоко протянутой проволоке, заметно качнуться ни в чью сторону. Только в этом случае будет прок. Удалась ли мне эта роль? Вечером того же дня, когда я потряс достигнутое на Венусберге перемирие, принесли телеграмму от неизвестной мне женщины: «Не переживайте, вы были честным маклером».

То, что я не кривил зеркал, просвещая собравшихся насчет процедур прохождения в советском руководстве информации и принятия решений, соглашусь. В остальном же наинизшую оценку по итогам я выставил себе сам. В первую очередь за просмотр злополучной фразы из пункта 2.

Все урегулирования имеют статус модус вивенди. Мы сами временные жильцы в этом мире. В таком философском камертоне были выдержаны все мои высказывания. Московский договор, конечно, компромисс. Обе стороны руководствовались реальностями. Достигнутый уровень взаимопонимания отражен в тексте договора, и обязательства Советского Союза и Федеративной Республики по отношению друг к другу могут выводиться только из договора. Ни протоколы, ни односторонние предложения и документы не являются источником прав или обязанностей участников урегулирования.

17 мая 1972 года в бундестаге голосование по законопроектам о ратификации Московского и Варшавского (с Польшей) договоров. Московский утвержден 248 голосами против 10 при 238 воздержавшихся, Варшавский соответственно 248 за, против 17 и при 230 воздержавшихся. Резолюция собрала 491 голос при 5 воздержавшихся. В бундесрате, палате земель за одобрение договора проголосовало 20,  воздержались 21 представитель земель. 23 мая 1972 года президент ФРГ Г.Хайнеманн подписл закон о ратификации.

Резолюция бундестага от 17 мая 1972 г. надолго останется объектом дискуссий между правительственными партиями и оппозицией. Отсутствие ссылок на резолюцию при ратификации Московского договора Президиумом Верховного Совета СССР дало Р. Штюклену, Ф.-Й. Штраусу, В. Марксу и другим зацепку для запроса правительству: когда документ бундестага был передан советской стороне, как прореагировало на него советское правительство и в какое международно-правовое соотношение можно поставить эту резолюцию с речью А. А. Громыко (12 апреля 1972 г.) перед комитетами по иностранным делам обеих палат Верховного Совета СССР? Схожие вопросы касались передачи резолюции польской стороне.

Оппозиция собралась было обусловить обмен ратификационными грамотами «безоговорочным принятием правительствами СССР и Польской Народной Республики совместной резолюции» бундестага. К моменту обсуждения запроса в парламенте 12 июня 1972 г. этот маневр утратил актуальность. Обмен грамотами уже состоялся.

Следующий всплеск был зарегистрирован в январе 1973 г. в ходе дебатов по заявлению вновь сформированного правительства СДПГ – СвДП. Оппозиция потянула на придание резолюции «международно-правовой значимости». Председатель фракции СДПГ Г. Венер отрубил в ответ: резолюция утратила силу.

– Вы не можете сейчас (после прошедших выборов) все мыслимые резолюции прошлых времен делать обязательными для нынешних обстоятельств.

В. Шеель солидаризовался с Г. Венером. Обоих неожиданно подкорректировал В. Брандт. Он заявил:

– Не может быть никакого вообще сомнения в том, что, хотя она принята предыдущим бундестагом, резолюция связывает федеральное правительство. Она не является договорным инструментом, на что только что указал коллега Венер. Она политически связывает федеральное правительство, и я не хотел бы этого преуменьшать. Она возникла как политическая манифестация, чтобы завершить договорной процесс, и для тех, кто отклонял договоры и сегодня дальше отклоняет, она неизбежно означает нечто другое, чем для тех, кто их принимал и позволил пройти (бундестаг).

Что двигало федеральным канцлером? Надежда на сужение пропасти, разделившей коалицию с ХДС/ХСС? Или он смотрел на годы вперед, не исключая изменений во внутриполитическом ландшафте и заботясь, чтобы не наступил рецидив, обременительный для внешних интересов немцев?

            Смена либералами коалиционного партнера и создание кабинета Г. Коля в 1982 г. вызволили совместную резолюцию из летаргического сна. Теперь вице-канцлер Г.-Д. Геншер позаботился о том, чтобы Федеративную Республику не занесло на повороте. Отблески резолюции чувствовались после объединения Германии, когда изыскивались способы, можно ли и как уклониться от перенятия обязательств двух германских государств, в частности по границам в Европе.

            Остается, пожалуй, только добавить, что по капризу актеров обмен ратификационными грамотами, официально вводившими Московский договор в силу, попал в тень процедур подписания 3 июня 1972 г. заключительного протокола к Четырехстороннему соглашению (по Западному Берлину). Создавалось впечатление, что главное событие – введение в действие западноберлинских договоренностей, а Московский договор – гарнир к нему. Особенно перестарались в этом отношении советские средства массовой информации.

Откройте «Правду» от 4 июня 1972 г. Под впечатляющими заголовками подается репортаж из Берлина – министр иностранных дел СССР расписывается под протоколом. Фотографию, помнится, тиснули. Громыко произносит речь. Печатается текст о совершавшемся в тот же день и час в Бонне обмене ратификационными грамотами – скромно, петитом, через запятую. Что сказали в данной связи П. Франк и советский посол, никому не интересно. А если любопытный все же спросит, то его отошлют в архив МИД СССР, который распахнет двери лет через тридцать – пятьдесят, или к западногерманским источникам.

            Во второй половине дня 3 июня Громыко перелетает из Берлина в Бонн. Он – гость своего западногерманского коллеги. Визит позволял подсластить огорчения и снивелировать сомнения последних месяцев, ознаменовать вступление в силу договора переговорами как по вопросам развития отношений между нашими странами, так и их сотрудничеству в деле обеспечения мира и безопасности в Европе. Обширная программа.

            В частной беседе с Фалиным Громыко тогда скажет, что ради ратификации Московского договора не была бы чрезмерной платой даже передача ФРГ Западного Берлина. Неужели также думали Брежнев и коллеги по политбюро?

Тяга к разрядке, согласно госсекретарю Г. Киссинджеру, вызывалась тремя разностепенными интересами: во-первых, «тактическими соображениями», связанными со стремлением переиграть Советский Союз, поскольку США не были в состоянии достаточно быстро продвигать свои стратегические программы и требовалось как-то «остановить советское наращивание» без заключения «постоянных соглашений, которые ограничивали бы модернизацию американского арсенала»; во-вторых, избежать ядерной катастрофы; в-третьих, необходимостью ослабить нажим американских сторонников мира.

«Под прикрытием разрядки, – напишет Г. Киссинджер десятилетие спустя, – фактически продвигалась наша политика, состоявшая в том, чтобы сократить и, где возможно, устранить советское влияние на Ближнем Востоке». Г. Киссинджер не претендует на исчерпывающий ответ. О многом другом, им недосказанном, мы узнаем со слов американских военных, дипломатов, ученых, журналистов. Конечно, тоже в отрывках. Впрочем, достаточных, чтобы прийти к неутешительному заключению.

Рассуждая о мирном сосуществовании, о партнерстве, а на пике разрядки – о равной безопасности, США ни на йоту не отдалились от ставки на силу, и вероломство составляло один из элементов ее. В своей изменчивости американская политика соперничала с вирусом гриппа. Для нее «ядерный мир» являлся (отошлю вас к Г. Холлингсу и соавторам книги «Покорение войны») не стабильным и постоянным состоянием, а лишь «перемирием без урегулирования». Холодную войну Р. Никсон переименовал в холодный мир, в котором США должны продолжать мыслить категориями «победы».

            Москва устала на рубеже 60–70-х гг. от напряженности. Она искала хотя бы передышки и охотно пошла навстречу поданным из Вашингтона сигналам – ядерная катастрофа поглотит всех, ее предотвращение должно стать общей заботой двух сверхдержав. Мы соблазнились яблоком, не ведая, что, в отличие от библейского, оно было насквозь червивым. У американского замысла был дальнего задела умысел.

«Под прикрытием разрядки…» – цинично признается Г. Киссинджер. Но разрядка не манекен на витрине, не броский газетный заголовок. Это – система межгосударственных обязательств. Их положено выполнять, а не прикрывать ими свой срам. Следовательно, действуя вопреки совместным декларациям, в коих фиксировался, в частности, взаимный отказ от курса на военное превосходство, в обход временного соглашения об ограничении стратегических наступательных вооружений, договора о противоракетной обороне, соглашения о предотвращении ядерной войны, США распинали право и мораль, за приверженцев и защитников которых себя выдавали.

Читая мемуары Г. Киссинджера, я много раз спрашивал себя: зачем он представляет себя таким неискренним, испорченным, двуличным. «Нельзя быть злодеем другим, не будучи для себя негодяем» – так и просятся сюда строки Б. Пастернака. Отказываюсь и сегодня верить, что в момент проставления подписей, к примеру, под соглашением о предотвращении ядерной войны помощник президента по национальной безопасности думал то, что написал пятью-шестью годами спустя: Советскому Союзу нужен был жест, и США уступили его настойчивым просьбам, не придавая договоренности никакого значения и не имея в виду ею руководствоваться.

Потом своим критикам внутри США говорили: «русские очень просили», неловко было отказывать; однако, соглашение ни к чему не обязывает. (Как тут не вспомнить заявление Меркель о Минском соглашении по Украине). Появились концепции ограниченных ядерных ударов, («хирургических ударов», «обезглавливания противника»). Работая над договором о стратегических вооружениях, США наращивали разработку и производство ракет средней дальности для их размещения в Европе, затем использовали для обоснования замену выработавших ресурс СС-4 и СС-5 мобильными трехзарядными «Пионерами» («СС-20»). Они восполняли «пробелы» в глобальной стратегической сети США.

Провозглашенный в Заключительном акте Хельсинки отказ от вмешательства в чужие внутренние дела не мешал атлантистам планировать вмешательство за гранью фола. Особые расчеты связывались с совершенствованием методов вовлечения больших масс населения в уличные демонстрации, расстройства с их помощью структур поддержания общественного порядка, а также «мирного» блокирования в местах расквартирования в странах Организации Варшавского договора советских войск и сужения тем самым возможностей их использования в поддержку союзных властей.

            В 1979 г. президент США Дж. Картер поставил вместе с Брежневым подпись под договором ОСВ-2, загодя зная, что США не введут его в силу. Иначе зачем было президенту тут же объявлять, что ОСВ-2 не повлияет на американские планы модернизации, особенно систем средней дальности. Что он имел в виду? Торпедировать ОСВ-3? (в котором предполагалось прописать договоренности о РСД) Факт остается фактом – большинство военных программ США, легализованных при Р. Рейгане, зачиналось в президентство Дж. Картера.

В начале декабря 1979 г. к нам поступили сведения из окружения президента, что Картер решил помедлить с внесением договора ОСВ-2 в сенат. Позднее в разговоре со мной генерал Скоукрофт, советник в делах безопасности Картера и его преемников, усомнился в достоверности этой информации. «Вряд ли президент принял бы такое решение без нас или чтобы мы не узнали о том, что нам полагалось знать». Однако 12–14 декабря 1979 года принято решение сессии совета НАТО о размещении в ФРГ «Першингов-2» и в ряде других европейских стран крылатых ракет наземного базирования? Само «двойное решение» должно было толковаться на фоне знаменательного заявления Дж. Картера 13 декабря, в котором он выдвинул заявку на превращение Соединенных Штатов в военную державу номер один. Президент односторонне объявил обширные районы мира сферой «американских жизненных интересов» и выразил решимость Вашингтона продвигать новые военные программы независимо от результативности ведущихся переговоров по разоружению. Играла ли смена курса в вашингтоне роль при принятии решения о советской интервенции в Афганистан?

            На знаменитой пресс-конференции в Рейкьявике М. С. Горбачев сказал то, что нужно: Советский Союз не будет впредь обслуживать американскую стратегию, задавшуюся целью довооружать нас до смерти. Обмениваясь с нами мнениями еще в исландской столице и по возвращении в Москву, Горбачев горячо отстаивал принцип равенства в безопасности, не сводя его вместе с тем к арифметике. На каждый чужой зуб своих не напасешься. Но есть пределы.

Понятно-понятно. Не устоять нам на осуждении СОИ и отрицании осуществимости проекта на данном уровне знаний. Но если втянемся – конец.

Генеральный напряженно ищет пути к продолжению диалога с Р. Рейганом. «Нулевой» американский представляется ему неприемлемым, поскольку создает для Советского Союза, по терминологии Вашингтона, окна уязвимости. Ведь он исключал военно-морские и авиационные средства передового базирования США, а также брал за скобки ядерные силы Великобритании и Франции.

Пройдет чуть времени, и Горбачев известит нас, что решил поставить на кон наши «Пионеры» на «определенных условиях». Потом условия одно за другим сброшены, а под конец генеральный отдал даже то, о чем его не просили, – советские РСД на Дальнем Востоке и оперативные ракеты повышенной дальности в Европе. Американцы подивились, что бы это могло означать? Но потом посчитали – раз дают, ничего не требуя взамен, надо брать.

Я не смог прояснить, что вызвало смену румба в позиции Горбачева. Военные ссылались на приказ сверху. А. Н. Яковлев заметил:

– Генеральному виднее, нужны ли нам «дорогие игрушки» типа СС-20.

– Но заводы клепали их три года уже при Горбачеве, – говорю я.

– Ничего не поделаешь, инерция, – парирует Яковлев, напомнивший мне в этот момент Луку из горьковской пьесы «На дне».

Потом взялись всерьез за стратегические наступательные. Уже не связывая с денуклеаризацией Земли или (с паршивой овцы хоть шерсти клок) прекращением ядерных испытаний. Наконец, венские переговоры по обычным вооружениям, выводившие советские войска в ГДР примерно на отметки, которые я себе представлял в 1970-м или в 1976–1977 гг. Лед тронулся, радуйся.

Договоренности ставят Советский Союз перед необходимостью менять не просто доктрину и оперативные планы, но сами несущие материальные конструкции своей оборонной системы. США и НАТО в целом обходятся поправками по эшелонированию. Есть вопрос?

Другой вопрос – как быть со все дальше расходящимися асимметриями в военно-морских вооружениях и ВВС? Мы уходим из «третьего мира»? Тогда понятно. Соединенные Штаты могут считать, что на главном своем направлении они близки к победе.

Третий вопрос – если в обычных вооружениях Советский Союз односторонне разоружается, то в чем великая мудрость оформления пока безответной нашей доброй воли международными договорами с контролем, который нам же и предстояло оплачивать?

В межведомственной комиссии – ей было поручено координировать параллельно протекавшие переговоры по разоруженческой проблематике, а также увязывать подходы Минобороны и МИДа – постоянно разгораются бои местного, регионального и глобального масштаба. Меня, видевшего всякое на международных форумах, подчас удивляет острота полемики, которую ведут чаще других Э. А. Шеварднадзе и начальник Генерального штаба М. А. Моисеев. Один заявляет:

– Ведите переговоры с США сами, если будет принята позиция Министерства обороны.

Другой снимает с себя ответственность за безопасность страны, если предпочтение отдадут «капитулянтской» линии МИДа.

Как развивались события, когда не удавалось притереть подходы дипломатического и военного ведомств? Комиссия составляла доклад на имя Горбачева, в котором называла развязку или предлагала «верховному главнокомандующему» стать арбитром. В большинстве случаев Горбачев брал сторону Шеварднадзе без раскрытия мотивов своего решения.

Межведомственная комиссия, ее председателем был Л. Н. Зайков, должна была присматривать, кроме того, за точным исполнением советскими делегатами директив на ведение переговоров. Наиболее серьезные отклонения допускал Шеварднадзе. Неоднократно он принимал требования США, противоречившие имевшимся у министра полномочиям, с оговорками («лично готов согласиться», «требует дополнительного подтверждения» и пр.) или без оговорок, «забывая» отразить этот факт в отчете. Поэтому эксперты комиссии были вынуждены густым гребнем прочесывать протоколы и при возникновении сомнений что-то уточнять с помощью переводчиков и по другим каналам.

Горбачев реагировал на нелояльность министра неодобрительно. Иногда Шеварднадзе предлагалось самому выкручиваться. Но чаще всего потерянному вслед не смотрели. Мудро, если бы речь не шла о государственных интересах особой важности и элементарной порядочности.

Что имел в виду С. Ф. Ахромеев, говоря мне о «сознательном» небрежении генерального секретаря и президента советскими оборонными интересами? В безадресной предсмертной записке, датированной 24 августа, он написал: «Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что считал смыслом жизни».

            Я хорошо знал Ахромеева. Вместе в конце 70-х гг. мы отрабатывали не один документ, в частности в связи с принятым Советским Союзом в одностороннем порядке обязательством об отказе от применения первым как ядерного, так и обычного оружия. Ахромеев высказывался против военного вмешательства в Афганистан. Именно он забил в Генеральном штабе тревогу по поводу планов НАТО раскрутить в целях изнурения СССР гонку высокотехнологичных обычных вооружений. Заключение Ахромеева гласило: как было, дальше быть не может.

Человек чести и исключительной личной честности, маршал внес весомый вклад в модернизацию нашей военной доктрины и, без преувеличения, выработки нового военного мышления. Трагедия Ахромеева – дополнительная причина для глубокого и системного анализа перестройки.

            10 ноября 1990 года в Бонне был подписан новый советско-германский договор о добрососедстве и сотрудничестве. Не будь ограничений по срокам действий, он заслуживал бы названия истинного мирного договора между СССР и ФРГ.

            После объединения выпадение ГДР ликвидировало Варшавский договор, разом разрушило все его инфраструктуры. НАТО теряло противника? Если «угроза», с которой сорок лет боролись, исчезла, то не логично ли было бы примерно в том же темпе свернуть военные приготовления на Западе? Не усиление – относительное и абсолютное – НАТО, а переход как минимум к «оборонительной обороне» и энергичные шаги с целью создания общеевропейской системы коллективной безопасности. Между тем включение в сферу НАТО ГДР наращивало потенциал блока в геометрической прогрессии.

22 октября 1970 года во время встречи в Вашингтоне с А.Громыко президент США Р.Никсон сказал, что Соединенные Штаты не смогут проявить больше гибкости по Берлину, пока Советы не примут органическую связь Берлина с Федеративной Республикой Германия.

Генри Киссинджер, который в это время был государственым секретарем США, во втором томе  своих воспоминаний «Годы в Белом доме», писал:

Я сказал президенту, что, как полагал, парламент ФРГ потребует соглашение по Берлину в качестве платы за ратификацию договоров канцлера Брандта с Москвой. А это требовало нашего одобрения как одной из оккупационных держав (Соединенные Штаты, Советский Союз, Великобритания и Франция) и, не исключено, нашей активной дипломатии. Наша главная роль сдерживала националистические подводные течения восточной политики; она также побуждала Советы искать нашей поддержки. Я описал проблемы Советов в памятной записке Никсону:

«Советы, возможно, серьезно задумались над тем, что они не могут идти на мартовский съезд партии, когда их западная политика находится в плачевном состоянии, – отсутствие прогресса в вопросе о Берлине, отсутствие движения в ратификации договоров с ФРГ, отсутствие перспектив получения экономической помощи от Западной Германии – и при понимании того, что мы играем ключевую роль в этом все более сложном переплетении вопросов».

В то же самое время у нас был большой интерес к делу улучшения жизни в Берлине: сохранить моральный дух населения и особенно устранить этот постоянный предлог для советского шантажа. К сожалению, переговоры по Берлину застряли в лабиринте бюрократических и околоюридических проволочек. Каждое предложение должно проходить через громоздкий механизм четырех держав, что, между прочим, исключало страну, более всего заинтересованную в исходе решения этого вопроса, Федеративную Республику Германия, официальные представители которой присутствовали только на заседаниях союзной консультативной группы. С учетом трудностей обговаривания каждого предложения внутри каждого правительства, затем между западными державами и в итоге с Советами в этом деле особых успехов не наблюдалось. Каждое изменение требовало недель, необходимых для разрешения противоречий, понятных только нескольким юристам, странная специализация которых заключалась в заумном предмете в виде Потсдамского соглашения 1945 года и его последующей юридической истории.

Для нас переговоры представляли особенную сложность. С одной стороны, мы могли бы добиться улучшения доступа в Берлин и ввели бы восточную политику в многосторонние рамки только в том случае, если бы были готовы выдержать длительный тупик. Это заставило бы Советы задуматься над тем, что им нужно соглашение по Берлину больше, чем нам. В какой-то степени мы уже этого добились. С другой стороны, в случае игнорирования и попустительства длительное затягивание, не предлагающее надежду на решение, очень сильно подрывало бы американо-германские отношения. Мы могли стать этакими мальчиками для битья, обвиненными Брандтом в блокировании его политики и осужденными его оппонентами за то, что мы позволили ему выбиться слишком сильно вперед из общих рядов. Если бы случился еще один Берлинский кризис, ответственность пала бы на нас. Нам постоянно твердили советские дипломаты, что Франция и Федеративная Республика Германия обвиняли нас в медленном продвижении на переговорах по Берлину. Хотя советское намерение было явно предназначено для того, чтобы посеять раздор между нами, в сообщении, несомненно, была крупица правды. Наши союзники не гнушались тем, чтобы направить советский гнев на нас, а Франции, как представляется, особенно хотелось, чтобы ее обхаживали.

Умонастроение Брандта проявилось в письме, написанном им Никсону 12 декабря, в котором он настаивает – не без доли критики – на ускорении переговоров по Берлину. Брандт рекомендовал, чтобы переговоры переходили в «непрерывную конференцию». В таких обстоятельствах мы могли предотвратить выход переговоров по Берлину из-под контроля только в том случае, если собирались играть активную роль. Любая другая позиция могла бы завершиться либо опасными уступками, либо Берлинским кризисом.

Я рекомендовал Никсону, чтобы мы дали позитивный ответ, в котором следовало бы настаивать на советских гарантиях доступа и четко определенном правовом статусе Западного Берлина. И я предложил увязать переговоры по Берлину с прогрессом на переговорах по договору ОСВ. Его, в свою очередь, мы сделали бы зависимым от советской готовности заморозить наступательные вооружения. Никсон одобрил эти рекомендации. Добрынина отозвали в Москву для срочных консультаций. Это могло означать, что советские руководители либо хотели быть недоступны из-за кризиса, который, как они знали, был неизбежен, либо они хотели избежать ответа на запрос, либо они действительно занялись серьезным анализом политики. Последняя гипотеза была более вероятной в данном случае; Добрынин отложил свой отъезд на 24 часа для получения нашего ответа на зондаж по Берлину.

После моего возвращения из Сан-Клементе я встретился с Добрыниным утром 9 января 1971 года в советском посольстве. Двухчасовая встреча оказалась решающей. Я выдвинул новые предложения по двум темам, которые обсудил и уточнил с Никсоном в принципе. Первой был наш ответ по Берлину. Я сказал Добрынину, что бессмысленно втягиваться в абстрактное толкование беседы между Громыко и Никсоном. Мы хотели две вещи от Советского Союза: во-первых, облегчить доступ в Западный Берлин и, во-вторых, получить советские гарантии по новым процедурам доступа. Мы не хотим, чтобы свобода Берлина зависела от доброй воли восточногерманского режима, на который у нас практически нет рычагов воздействия. Если советские руководители будут четко соблюдать свои обещания по этим двум вопросам, мы напрямую смогли бы подключиться к переговорам по Берлину. Мы были бы готовы провести предварительные переговоры по нашему каналу, и если бы они пошли хорошо, то заполнили бы их итогами созданный механизм четырех держав. Это неизбежно привело бы к консультациям с западногерманскими официальными лицами; мы не достигли бы никакого взаимопонимания с Советами без предварительного одобрения со стороны Бонна. Я предложил, как ясно дал понять во время последующего разговора, возможность намного ускорить темпы переговоров, но не давать все больше уступок.

Юридические позиции формировались на протяжении десятилетий Берлинского кризиса. Обремененные наслоениями традиций и с трудом достигнутого консенсуса, они не могли быть просто изменены президентским решением. Наша политика должна была вырабатываться по согласованию с тремя союзниками, ни один из которых не позволил бы прежним обвинениям о вмешательстве со стороны США встать на пути обвинения нас в излишней гибкости.

Продвигаться дальше без полной поддержки со стороны Брандта было невозможно, а для этого мне необходимо было встретиться с близким советником Брандта Эгоном Баром. Но в какой-то момент переговоры с Советами должны завершаться на форуме четырех великих держав. Поэтому мне также было необходимо заручиться сотрудничеством со стороны нашего посла в Бонне Кеннета Раша, который в силу занимаемой должности вел официальные переговоры по Берлину с нашей стороны.

Раш занял посольскую должность через частную промышленность; его последним важным постом была должность президента и директора корпорации «Юнион Карбайд». Никсон знал его, потому что он преподавал в юридической школе Университета Дьюка, хотя в то время он не встречался с Никсоном. Он был близким другом Джона Митчелла, в то время генерального прокурора. Это оказалось одним из лучших назначений Никсона. Спокойный, обладающий аналитическим умом, вдумчивый, Раш вел сложную роль в Бонне весьма тонко и умело.

Проблема Бара была схожа с моей. Ему приходилось иметь дела с переговорами, о которых не знало Министерство иностранных дел. С учетом давних бюрократических традиций в Германии это было гораздо труднее осуществлять в Бонне, чем в Вашингтоне. Ни один нормальный канал связи не казался заслуживающим достаточного доверия. Не мог Бар и просто прибыть в Вашингтон под тем или иным предлогом, не вызвав имевших место в прошлые годы споров относительно его юрисдикции. Государственный департамент стал бы настаивать на участии в наших беседах, а западногерманское Министерство иностранных дел попросило бы направить ему отчет. Для того чтобы обойти все эти проблемы, я отправил курьера в Бонн 27 января с личными письмами Бару и Рашу. Я сказал Бару, что мы готовы принять предложения канцлера ускорить переговоры по Берлину; следовательно, настоятельно необходима наша с ним встреча. Я рассчитывал, что он прибудет, имея полные полномочия от канцлера. В качестве открытой цели его поездки я дал инструкции курьеру передать приглашение вице-президента (в качестве председателя национального космического совета) принять участие в запуске космического корабля «Аполлон-14» на Луну 31 января 1971 года. Прими Бар это предложение, я принял бы участие в этом мероприятии, а затем организовал бы его перелет в Нью-Йорк, и мы могли бы переговорить в самолете. Бар немедленно принял предложение, отправившись в Вашингтон в течение 24 часов. Там я уклонился от встречи с ним, а встретился во время перелета на мыс Кеннеди 30 января.

Письмо Кену Рашу было вручено тем же посланцем. Для оправдания поездки Раша в Вашингтон я организовал телефонный звонок от его друга Джона Митчелла. Он в качестве предлога использовал желание обсудить политические назначения с послом. Государственный департамент утвердил поездку Раша на «консультации», и я встретил его вечером 3 февраля в вашингтонских апартаментах Митчелла в Уотергейте, до сего времени пока еще мало кому знакомом жилом комплексе.

Я проинформировал Добрынина о своих действиях (его правительство, несомненно, узнало бы так или иначе от Бара), добавив, что Москва могла бы что-то выдвинуть для того, чтобы придать всем участникам некое чувство доверия. К моему удивлению, Добрынин появился в течение 24 часов с предложением того, от чего Советский Союз раньше полностью отказывался. Советы настаивали на том, что процедуры доступа касались только двух Германий; нашим требованием в случае возникновения проблемы было бы наличие нормальных процессов международного права в отношении Восточной Германии, которую мы даже не признавали. Следовательно, мы мало что могли бы сделать в плане реализации своих требований. До сего времени Советы пытались использовать ненадежное географическое положение для того, чтобы повысить международный статус Восточной Германии, отвергая всякую ответственность за возможные осложнения в плане доступа. А теперь они предлагали, что при каждом новом урегулировании по Берлину каждая из четырех великих держав имела бы право обратить внимание остальных на нарушения – неубедительная и пока еще неудовлетворительная ссылка на ответственность четырех великих держав. Пока это был только предварительный шаг к существенным советским гарантиям. Но любой знакомый с тактикой Громыко знал, что он никогда не начинает с излишне щедрых изначальных позиций.

Ухищрения с Баром сработали, и 30 января мы, как и планировалось, прибыли на мыс Кеннеди на запуск ракеты на Луну.

Пока астронавты, вызвавшие такие размышления, направлялись к Луне, Бар и я отправились обратно в Нью-Йорк и в приватной обстановке небольшого военно-транспортного самолета «Джет стар» проговорили весь путь о Берлине. Бар выступал за ускорение переговоров и был полон энтузиазма по поводу моей готовности подключиться к решению этого вопроса. Но теперь могли ли мы, от имени глав наших правительств, вести важные переговоры, о которых не знали наши собственные министры иностранных дел, – и как мы могли помешать Советам настраивать четыре западные великие державы одну против другой? Поскольку я знал, что Бар был в тесном контакте с советскими дипломатами, я настоял на том, чтобы мы информировали о каждом контакте с советскими или восточногерманскими представителями по Берлину, и по остальным вопросам мы договорились о сложном процессе проведения консультаций. Бар и Раш вместе должны были сформулировать предложения по трем направлениям – процедура доступа, гарантии и действия Федеративной Республики Германия в Берлине – и прозондировать реакцию наших союзников. Я затем смогу обсудить их с Добрыниным, после чего Раш или Бар вынесут их на официальные каналы. Вопреки всему трехмерные шахматы заработали. В течение семи месяцев мы добились соглашения, которое выдержало испытание временем.

Все вопросы с Кеном Рашем были улажены на нашей встрече вечером 13 февраля в апартаментах Джона Митчелла. Раш согласился с тем, что, возможно, ни один план не сработает в конкретных временных рамках. Если тупиковая ситуация окажется излишне затянувшейся, Брандт попытается сам ее взломать, обвинив нас в не претворенных в жизнь Германией национальных чаяниях и, не исключено, начав новый и более независимый национальный курс. Раш усомнился в том, сможем ли мы справиться с Берлинским кризисом и сопутствующими внутренними волнениями в Германии, когда все еще продолжалась война во Вьетнаме.

Оставалось только установить канал связи. ЦРУ, разумеется, оставалось доступно. Раш считал, что главный резидент не мог не ввести в курс дела кого-нибудь из своих подчиненных, кроме того, он был довольно близок к кому-то из посольского персонала. Но, что важнее всего, резидент не мог посещать очень часто Бара для получения или передачи посланий, не вызывая подозрений. Мой заместитель Ал Хэйг нашел решение. Он разработал совместно с офицером по связи с ОКНШ капитаном ВМС Рембрандтом Робинсоном сложную цепь специальной связи по каналам военно-морских сил с офицером ВМС во Франкфурте. Она была установлена руководителем военно-морских операций адмиралом Элмо Зумволтом, позже ставшим ярым противником такого рода дипломатии. Офицер во Франкфурте был описан мне в памятной записке от Хэйга как «полностью надежный» и свободный от любых «обязательств перед нашим посольством или какими-либо другими разведывательными или ведомственными интересами». Чем он занимался во Франкфурте, я даже представить себе не мог и не собирался интересоваться, что и было очень хорошо. В любом случае, офицер ВМС, имея специальные телефонные номера от Бара и Раша и свой собственный, стал важным звеном. Телеграммы Государственного департамента о Берлине постоянно становились достоянием гласности, у них была слишком большая разметка о рассылке. Передачи по каналам связи ВМС никогда этим не страдали. И мы были признательны за то, что нас не коснулось эта осложнение, потому что к началу февраля как ОСВ, так и Берлин уже были готовы к секретным переговорам.

Александров стр 189

На встрече Брежнева и Бранта немецкая сторона зондировала на уровне помощников вопрос о досрочном освобождении Р.Гесса, но не стала поднимать его на уровне глав государств.

Стремительно развивавшиеся политические события в ГДР в 1989 году ускорили падение «железного занавеса»  и его реальных символов. 31 августа 1990 года между ГДР и ФРГ был подписан договор об объединении, предполагавший вхождение территории ГДР в состав ФРГ. 12 сентября 1990 года в Москве представителями ГДР, ФРГ, СССР, США, Великобритании и Франции был подписан договор об окончательном урегулировании в отношении Германии, в которой все стороны признавали процесс объединения двух германских республик в единую. Соответствующие договоры предусматривали ликвидацию Германо-германской границы, существовавшую на протяжении четырёх десятилетий.

Карибский кризис. Возникнув как следствие каскада шагов со стороны США и СССР, комплексных спецопераций «Мангуст» и «Анадырь», остававшихся до определенного момента тайными друг для друга. Октябрь 1962 года едва не закончился мировой ядерной войной. Поводов для этого было более чем достаточно: сбитый советскими ракетами U-2, морская блокада и глубинная бомбардировка советских подводных лодок с ядерными торпедами и многое другое. Наступил момент, когда нервы высшего руководства и в Кремле, и в Белом доме были на пределе, а силы стратегического назначения сторон приведены в полную боеготовность. Хрущев «вдруг» обращается с посланием к Кеннеди. Посланием экспрессивным, но человечным: «Да, у нас разные взгляды, но мы же с вами люди! Задумайтесь! Если вы не потеряли самообладания и имеете разумное представление о том, к чему это может привести, тогда, господин президент, мы с вами не должны тянуть за концы каната, на котором вы завязали узел войны, потому что, чем крепче мы оба будем тянуть, тем сильнее стянется узел, и придет время, когда узел придется разрубить, а что это означает, не мне вам объяснять, потому что вы сами прекрасно понимаете, какими страшными средствами обладают наши страны». Основа текста послания была подготовлена В.М. Фалиным.

Вот что пишет о переговорной тактике англичан генерал Шарль де Голль, когда он в начале второй мировой войны находился в Лондоне (конец 1940 – начало 2941 года)

«... И как трудно было сопротивляться британской машине, когда ее пускали в ход, чтобы что-либо навязать! Только убедившись на своем опыте, можно представить себе, какую целеустремленность, какое разнообразие приемов, какую настойчивость, сначал любезную, затем требовательную и, наконец, угрожающую, могли проявить англичане для достижения поставленной цели.

Начиналось это с намеков, брошенных то здесь, то там и поражавших своей согласованностью, чтобы постепенепенно подготовить нас. Это заставляло нас настораживаться. Затем во время одной из обычных бесед какое-либо ответственное лицо неожиданно обращалось с просьбой или выдвигало требование англичан. Если мы не соглашались идти по предложенному пути – а должен сказать, что это бывало часто, - то пускалась в ход «машина давления». Все, кто нас окружал, независимо от ранга и положения, пытались на нас воздействовать. Во время официальных и неофициальных бесед в самых различных сферах нас в зависимости от обстоятельств заверряли в дружбе, выражали чувства симпатии или опасения. Оказывала свое воздействие и пресса, которая умело освещала существо различия и создавал вокруг нас атмосферу нетерпимости и порицания. Люди, с которыми мы находились в личном контакте, словно сговорившись, старались убедить нас. Отовсюду на нас обрушивались упреки, сетования, обещания и негодования.

...После того, как до конца были использованы все формы давления, внещапно наступало затишье. Англичане создавали вокруг нас некую пустоту. Прекращались беседа и переписка; ни визитов, ни приемов. Вопросы оставлись неразрешенными. Прекращались телефонные звонки. Англичане, с которыми нам все же случалось встречаться, были мрачны и непроницаемы. Нас не замечали, будто бы наше сотрудничество и наша жизнь окончилась. В самом сердце Англии, которая была тверда и непоколебима, нас окутывал леденящйи холод.

И вот наступила решительная атака. Неожиданно созывалось торжественное англо-французское совещание. В ход пускались все средства, приводились все аргументы, высказывались все упреки, звучали все мелодии. Хотя и не все высокопоставленные лицв в Англии в одинаковой степени владели сценическим мастерством, каждый из них великолепно играл свою роль. В течение долгих часов патетические сцены сменялиь тревожными. В том случае, если мы не уступали, предлагалось закрыть совещание.

Через некоторое время наступал наконец эпилог. Из различных английских  источников сообщали о наметившейся разрядке. Являлись посредники и заявляли, что, по-видимому, произошло недоразумение. Вриятельные лица интересовались моим самочувствием. В газетех проскальзывала доброжелательная заметка. Наконец рождалмя английский проект по урегулированию спорного вопроса. Этот проект очень походил на то, что мы сами ранее предлагали. Поскольку условия становились приемлемыми, вопрос, по крайней мере внешне, быстро разрешался на одном из совещаний, проходивших в дружеской обстановке. Конечно, впорыве вновь обретенного согласия наши партнеры не упускали возможности при случае добиться какого-либо преимущества».

Как была заложена правовая основа российско-украинских отношений

Ю.В. Дубинин - заместитель министра иностранных дел РФ в 1994 – 1999 годах, заслуженный работник дипломатической службы Российской Федерации, профессор МГИМО (У) МИД РФ.

Развал Советского Союза и возникновение на постсоветском пространстве независимых государств потребовали срочной трансформации отношений между бывшими союзными республиками единой страны в отношения межгосударственные.

Работа эта была гигантской по охвату и архисложной по существу. Особенно, когда речь шла о таких крупнейших государствах как Российская Федерация и Украина. Их столетиями создававшиеся связи требовалось поставить на международно-правовую базу, разработав и заключив соответствующие договора и соглашения. Сколько их должно было быть? Ответ на этот вопрос могла дать только жизнь. Уточним: сегодня между Россией и Украиной действует 147 межгосударственных и межправительственных договоров и соглашений, а договоренностям межведомственного характера нет числа.

Работа была поистине беспрецедентной. Прежде всего в том, что касалось заключения Договора о дружбе, сотрудничестве и партнерстве и Соглашений по Черноморскому флоту, составляющих основу основ всей правовой пирамиды российскоукраинских отношений.

Эта работа не была свободна от эмоций, а переговоры порой принимали драматический оборот. Для успешного решения возникавших проблем с обеих сторон потребовались большие усилия. В предлагаемом очерке рассказывается как это было сделано.

Все началось с определения судьбы Черноморского флота - едва ли не самой трудной проблемы на пути построения новых отношений между Россией и Украиной. Она глубоко волновала общественное мнение двух стран, привлекла к себе внимание международного сообщества. На ее решение ушло без малого восемь лет.

Начало переговоров

5 апреля 1992 года президент Украины Леонид Кравчук подписал указ «О неотложных мерах по строительству вооруженных сил Украины». В соответствии с ним Черноморский флот бывшего Советского Союза переводился под юрисдикцию Киева, а на базе его сил, дислоцированных на украинской территории (это означало практически на базе всего ЧФ), должны были быть незамедлительно созданы Военно-морские силы Украины. Никаких оснований, дававших право на такую постановку вопроса, у Киева не было. Более того, в то время флот находился в составе Объединенных вооруженных сил Содружества Независимых Государств (ОВС СНГ) и был частью Военно-морского флота СНГ, которым командовал адмирал флота Владимир Чернавин.

Москва экстренно отреагировала на этот шаг: 7 апреля президент Российской Федерации Борис Ельцин издал встречный указ, в соответствии с которым Черноморский